Самоубийство по заказу
Шрифт:
Елизавета Алексеевна встретила Елену по-матерински. Сколько уже встречалось их, таких вот заботливых и огорченных девчушек, жаловавшихся на то, что с ее любимым… ну, и так далее. Но в глазах Ланы, – этим именем она стала ее звать, когда узнала, что так ее зовет Андрей, – Столешникова увидела просто очаровавший ее горячий блеск в глазах, который она не часто встречала у молодых девушек. Те готовы были «выплакивать» хоть какое-нибудь снисхождение для своего парня, а эта собиралась биться. Сражаться! И не только за Андрея, а вообще, за всех ребят, которых давит пресс уголовщины, нашедшей себе такое удобное место в армейских условиях…
Потом они прослушали магнитофонную запись. Елизавета Алексеевна видела,
А рассказ Андрея впечатлял. И этот Дедов, и, совершенно определенно, сукин сын прапорщик, из каптерки которого несчастные, забитые солдатики вынуждены красть военное имущество, чтобы продать на рынках всяким барыгам и откупиться от своих же, выжить… И самовлюбленный гусь капитан Андрющенко, озабоченный лишь тем, чтобы все вокруг выглядело в порядке, не обращая внимания на то, какими методами этот «порядок» достигается. И эти казарменные пытки…
Лана предложила написать в газету. Она готова сама это и сделать, только пришлет уже из дому.
А вот идти сейчас по редакциям, искать понимание или даже уговаривать, на это у нее просто нет сил и времени. И без того с трудом выкроила считанные дни на этот «визит» в Москву, – она же работает и учится.
Но еще у нее было острое желание снова съездить в воинскую часть и встретиться с капитаном Андрющенко, чтобы задать тому самые откровенные и нелицеприятные вопросы. И лучше всего будет их вот также записать на диктофон.
Елизавета Алексеевна внимательно выслушала ее и категорически отвергла саму идею магнитофонной записи. Милая и уверенная в себе девушка совершенно не представляет армейских реалий. Да ей просто не позволят этого сделать. Более того, ни в коем случае, нигде и ни при каких условиях не должны прозвучать две вещи. Первое, что она уже сделала одну такую запись, и второе – что она журналистка, участвующая в правозащитном движении. В лучшем случае, просто выгонят. В худшем? Об этом и думать нельзя. А насчет героических традиций? Все это есть, и даже сохраняется. В музеях. В воспоминаниях ветеранов. Сегодня армейские традиции – это постоянные, часто криминальные, разборки. А что, слишком сердито сказано? Ничего, кто пожелает обидеться, – уж перетерпит как-нибудь, зато, может, наконец, задумаются те, кому это положено, о том, что творится на самом деле…
Можно было подумать, что Столешникова выступает с высокой трибуны, громя своих невидимых противников.
И Лана заражалась ее горячим оптимизмом и верой в то, что однажды коленопреклоненный солдат, приносящий присягу верности Родине у знамени своей воинской части, станет не формальным «мероприятием» для очередной галочки в отчете наверх, а поистине священным действом, равным по своему легендарному величию клятве Горациев!
Елизавета Алексеевна хотела тут же объяснить Лане, кто такие Горации, но девушка читала о них еще в школе, когда «проходили» Древний Рим.
В общем, очень интересный разговор получился. За ужином и вечерним чаем. Лана много интересного для себя почерпнула из того, о чем рассказывала Столешникова, но главным было то, что у девушки, как она теперь считала, завязались достаточно прочные связи с руководством Союза Комитетов солдатских матерей. Ведь, по ее представлениям, Елизавета Алексеевна была не последней спицей в этом
Когда Лана сказала, что обязательно напишет свой «горячий» материал для газеты, Елизавета Алексеевна предложила ей не торопиться и еще раз подумать о том, какая гроза может немедленно обрушиться на голову ее Андрея. Назвать сейчас всех поименно, это – убить его. Да, да, – отдать на растерзание тем, кто немедленно объявит парня клеветником, и, что самое страшное, сумеют это все доказать любой приезжей комиссии. И в подтверждение своей правоты продемонстрируют такие образцы воспитания, что всякие сомнения в правомерности действий военного начальства вмиг отпадут. А судьба Андрея окажется под большим вопросом.
– Нет, Ланочка, здесь надо долго и тщательно доказывать, выводить их постепенно на чистую воду! – строго сказала Столешникова. – Чтобы у них никакой возможности не оставалось опровергнуть те сведения, которые может напечатать любая независимая или «левая» газета. Да еще надо учитывать, что не каждый редактор захочет поднимать эту тему и ссориться с армейским руководством. Кто захочет плевать против ветра, когда и сам президент, и все правительство с утра до ночи только и рассказывают о том, какая забота проявляется о вооруженных силах, какая грандиозная помощь ей оказывается, сколько миллионов квадратных метров жилплощади выделяется и, вообще, какие сумасшедшие деньги идут в армию?! И вряд ли у кого-то встретит понимание информация о том, что в «энской», как писалось в свое время, части военнослужащие срочной службы, вместо постижения воинской науки, ежегодно, начиная с весны, вкалывают на строительстве частного жилья. Прежде хоть своим генералам строили – задарма, естественно, солдатикам пищу из своей же кухни на стройку привозили. А теперь ломятся на «новых русских», которые отстегивают их командирам. Все довольны! Все – в шоколаде! Один маленький, худой, замордованный солдатик не знает о том, сколько о нем проявляется «высокой» заботы. Потому что и обувь у него на два размера меньше, и форма мешком с задницы свисает, и ремень потрескался и того гляди лопнет, и старослужащему требуется деньгами платить, чтоб не бил, не увечил…
Она права, думала Лана. Скажут: быть того не может! Обсуждали ведь, наказывали и категорически – раз и навсегда! – запретили! Ложь, значит! Злой навет! Бессовестная клевета на доблестные… и так далее…
Крылова забыли. Не генерала и не известного маршала, а старинного русского баснописца. Про его Ваську-кота, который слушает, да ест себе преспокойно, зная, что пошумят и затихнут. А «господин» Алигаджиев, о котором рассказал Адька, на соседнем рынке за каждого солдатика, которого пришлет ему приятель-прапорщик для уборки мусора между торговых рядов и переноски тяжелых тюков с «заграничными» овощами, тому своему приятелю аккуратно, согласно таксе, выплачивает ежемесячно, как зарплату, вполне приличные деньги. Рабский труд никогда чрезмерно не ценился, – вообще, но в каждом конкретном случае стоил дорого. Вот такой парадокс. И никакую налоговую инспекцию это преступное обстоятельство не колышит…
– И ты, милая девочка, – улыбнулась Елизавета Алексеевна, – хочешь самолично и сходу поломать всю эту отработанную систему?! Да кто ж тебе позволит? Прапорщик Соловейко, что ли? Да и он, и другие командиры, сгноят уже к утру бедного Адьку твоего. Им только подскажи, откуда утекла «провокационная информация»!.. Даже и думать не моги…
Возбужденная предыдущими речами той же Столешниковой, резко перешедшей к подобному демаршу, Лана растерялась. Так что же делать? Чем помочь? Ведь если немедленно не помочь, он погибнет. Она сама увидела в его глазах такую звериную ненависть к обидчику, что ей даже страшно стало. Не за себя, за Андрея…