Шрифт:
Публичная нежность
В один счастливый день, на только что оттаявшее зеркальце воды на Патриарших Прудах, прилетела чуднАя и красивая птица. Она была легка и безмятежна. Медленно птица оплывала выделенное ей самой природой озерцо, и, сделав круг, выпрыгивала на лед, давая всем понять, что и здесь, где сейчас серый, шершавый, облизанный сонным ленивым солнцем, снег, скоро будет ее территория. И это понимали все: и бдительные окна домов, и шумные воробьи, ютившиеся по верхушкам деревьев на берегу пруда, и люди с вытянутыми в сторону птицы руками, которыми они фотографировали это
Я шел по Патриаршим и чувствовал, что я и не заметил, как эта зима прошла. А казалось, что она уже никогда не закончится. Весенние московские улочки, от своей новой зелени, стали такими маленькими, мягкими и уютными. На них сразу появились толпы странных, нелепо одетых людей, от которых почему-то становилось спокойней и веселей, наверное, для этого они и появлялись. Почему-то все мои друзья говорят, что, когда состарятся, хотели бы быть кем-то вроде городских сумасшедших. Неужели они больше боятся стать банальными, чем старыми?
А что здесь делаешь ты!? Там, где ты родился, деревья были не парком, а лесом, и лес не кончался, сколько по нему не иди. Ты в порядке? По-моему, в последнее время ты только и делал, что таскался по городу и разбрасывал то там, то здесь измятые сигаретные окурки. Да нет, я в порядке, это только так кажется. Я просто искал и ждал.
Дни отступали, и подступали ночи. Длинные ночи, слишком длинные для того, кто так намучился с этой настоящей жизнью.
И вот ночь, и в Луне уже наковыряли достаточно дыр, так что спи спокойно, Луна обязательно рассыплется к утру. Как и все, что за эту длинную ночь родилось в твоей голове, все, чем ты сейчас так гордишься.
ЛУНА. Л – золотисто-желтая, У – густая, иссиня фиолетовая, Н – искрится, как холодные звездочки и А – поднимается алым рассветом.
А на следующий день, на Тверском бульваре, как оттаявшие после долгой зимы бабочки, на аллее резвились солнечные блики, и их было так много, что казалось, что они слетелись сюда со всей Москвы. Наивный свежий ветерок носил в воздухе запахи мороженого, карамели и, знакомый только детям, резиновый, сдавливающий дыхание, запах только что надутых воздушных шаров.
Я шел вперед, а позади оставалась вся моя прошлая жизнь. Я чувствовал, что то, чего я так ждал, вот-вот произойдет. И это произошло. Это была девушка. Такая девушка, однажды увидев которую, человек, по неясным для него самого причинам, помнит ее потом еще целую неделю, а иногда случается и так, что она не выходит у него из головы всю оставшуюся жизнь.
В общем-то она была вполне обычной девушкой, как обычный закат, или обычный первый снег.
Ее лицо имело странную, зовущую красоту. Будто бы один талантливый, еще юный художник нарисовал это лицо, в бреду своих первых настоящих вдохновений, а потом случайно размазал тыльной стороной ладони. Губы, потеряв изысканность, получили взамен ранимую развязность, сделав рот неприлично большим. Глаза разъехались, и уже никак не могли избавится от детской раскосой игривости. И все, на что бы они не смотрели, вызывало в них лишь восторг и радость.
Она стояла, обдуваемая этим наивным свежим ветерком, и в ней было то, чего я так давно
В ней была такая ……………(сейчас даже и не подобрать подходящее прилагательное) нежность, и она дарила ее всему вокруг, совершенно ничего не требуя взамен.
Я подошел к ней поближе, внимательно рассмотрел ее, улыбнулся, и мы сразу же подружились.
Всего один взгляд, одна улыбка, и я уже бродил с ней по аллеям, а деревья склоняли над нами свои ветви под тяжестью робких весенних дождей. Она была как мигающая в темноте пристань, где хочется причалить навсегда.
Когда я смотрел, как она что-нибудь мне говорит, мне всегда хотелось поймать ее вечно порхающие губы, но у меня, как на зло, никогда не было подходящего сачка.
Мы сидели за столиком в кафе на открытой террасе, и стоило мне только подумать, какой красивый цвет сейчас у неба, как она тут же произносила это вслух. А когда к нам подходил официант, она так шутила и кривлялась, что он делал вид, что не замечает ее, и обращался только ко мне. Он молча приносил ее коктейль, ставил на стол, и она тут же подносила его ко рту, но не для того чтобы пить, а для того чтобы пузырьки весело щекотали ее по носу, она закрывала глаза, морщилась, а за ее спиной за дома пряталось солнце.
Мы ложились в кровать, и она долго говорила со мной о снах и о том, сколько в жизни она встретила рассветов, потом вдруг замолкала, и в темноте я слушал, как шелестит ее дыхание, и медленно засыпал.
По квартире она ходила в моей красной выцветшей футболке, слегка приподнимаясь на носочках и осторожно касаясь руками стен, будто боясь вот-вот взлететь.
Мы слушали музыку, и ее любимая была Селла Сью. Слуха у нее совсем не было, но она так смешно подпевала и складывала губы, что, если заткнешь уши, можно было просто смотреть и смеяться.
У нее конечно же были свои любимые цветы. И когда она видела какие-нибудь другие, всегда твердила, что "вот те, которые ее любимые – вкуснее всех пахнут, и самые красивые!" Название их она конечно же не помнила, хотя "в детстве, кругом только они и росли". И ни в одном цветочном ларьке, ни в одной поисковой системе отыскать их нам так и не удавалось.
Она никогда не рассказывала о своей семье, о том, откуда она, о своих родных, может, она и сама не знала. Облака, например, тоже не знают, но этот факт, как оказалось, совсем не мешает им лететь туда, где ждут дождя.
Она всегда собиралась куда-то уезжать, и мне всегда казалось, что в следующий раз, когда я увижу ее, она будет стоять с чемоданами в руках, и, как кошмар или дурной сон, в голове всегда маячил этот неизбежный прощальный поцелуй.
Весь мир должен был увидеть ее, а она должна была его удивить. Каждому подарить это чудо, которое просто не может быть чудом одного человека, и поэтому должно принадлежать всем. Я знал, что мой долг помочь ей в этом. Ведь я ее… Уже наверное… Люблю…
Я пытался изо всех сил, ведь она тоже помогала мне. Помогала моему сердцу не болеть, когда это было, вроде бы, неизбежно. Помогала мне, наедине с самим собой, быть честным и смелым, потому что только правда и страх – настоящая мера людей. Когда мои руки опускались, она брала меня за руку и вела туда, где все немыслимо без меня, и тогда я уже был немыслим нигде, кроме того самого мест, куда она меня приводила.