Самовластие мистера Парэма
Шрифт:
Но не может же он допустить, чтобы эта вредная болтовня продолжалась, не встречая отпора! Ведь тут сидит сэр Басси и упивается каждым словом!
А они говорили, говорили…
– Когда я впервые отправился в Женеву, – сказал сэр Уолтер, – я не представлял себе, как мало там можно повлиять на основы современного мышления. Я не знал, как решительно сопротивляется ныне существующий патриотизм росткам интернационального сознания. Мне казалось, эти чувства могут постепенно уступить место соревнованию в великодушии: кто лучше послужит человечеству? Но пока мы в Женеве пытаемся установить вечный мир на земле, каждый учитель и каждый кадетский
Молодой американец, робея в присутствии старших, только и осмелился промычать что-то в знак протеста, словно спящий, которого потревожили, но не разбудили. Этим он давал понять, что к его родине сказанное не относится.
– Итак, – произнес мистер Парэм, изображая на лице улыбку, но против воли его левая ноздря ехидно подергивалась, – ради этой вашей новой, грядущей цивилизации вы для начала закрыли бы наши школы?
– Он хочет изменить их, – поправил сэр Басси.
– Стало быть, надо выбросить на свалку школы, колледжи, церкви, университеты, армию и флот, национальные флаги и честь и начать строить золотой век на пустом месте, – съязвил мистер Парэм.
– А почему бы и нет? – спросил сэр Басси, и в голосе его вдруг прозвучала угроза.
– Вот именно, – сказал Хэмп с таким многозначительным видом, словно его пустяковое замечание открывает собою новую эру (секретом этой многозначительности владеют одни лишь американцы). – А почему бы и нет? Очень многие из нас не решаются сказать эти вслух. Сэр Басси, этими словами вы определили самую суть дела. А почему бы и нет?
И оратор обвел присутствующих пристальным взглядом серых глаз, казавшихся огромными за стеклами очков; на его щеках проступил румянец.
– Выбросили же мы на свалку лошадей и кареты, выбрасываем сейчас угольные камины и газовые рожки, мы покончили с последними деревянными кораблями, мы научились видеть и слышать то, что происходит на другом полушарии, научились делать тысячи вещей – тысячи чудес, сказал бы я, – которые сто лет назад были немыслимы. А что, если и государственные границы тоже устарели? Что, если рамки национальной культуры и национального государства стали тесны? Почему мы должны сохранять школы и университеты, которые служили целям наших прадедов, и систему управления, которая была последним словом государственного устройства полтораста лет тому назад?
– Потому, я полагаю, – произнес мистер Парэм, обращаясь к вазе с цветами, стоящей перед ним на столе, так как больше никто его не слушал, – потому, я полагаю, что отношения между людьми не имеют ничего общего с механическими операциями.
– Не вижу причины, почему бы в области психологии не могло быть изобретений точно так же, как в области химии и физики, – заметил Кемелфорд.
– Ваш всеобщий мир, если разобраться, – это вызов самым незыблемым установлениям человечества, – сказал мистер Парэм. – Установлениям древним, выдержавшим испытание временем. Установлениям, которые сделали человека тем, что он есть. Вот вам и причина.
– Установления человечества, – со спокойной уверенностью возразил Кемелфорд, – ровным счетом так же незыблемы, как пара штанов, и не
– Нешуточное дело, – сказал мистер Хэмп.
– Тем привлекательней оно должно быть для гражданина страны, занятой нешуточными делами, – сказал Кемелфорд.
– И кой черт нам так уж бояться выкидывать старье на свалку? – вмешался сэр Басси. – Если школы приносят вред и внушают детям устарелые понятия, которые порождают войну, почему бы от этих школ не избавиться? Выкинуть на свалку наших отживших учителей. И мы заведем совсем новую школу, да еще какую!
– А университеты? – немного повысив тон, иронически спросил мистер Парэм.
Сэр Басси повернулся и хмуро поглядел на него.
– Парэм, – медленно произнес он, – вы ужасно довольны тем, как сейчас обстоят дела в мире. А я не доволен. Вы боитесь, как бы что-нибудь не изменилось. Вам очень хочется, чтоб мир оставался таким, как он есть. Иначе вам пришлось бы чему-нибудь научиться и бросить все эти старые фокусы. Да, да, знаю я вас. Больше у вас ничего нет за душой. Вы боитесь, что настанет время, когда за все нынешние великие ценности никто гроша ломаного не даст. Вашему Наполеону мерещилось, что у него особая судьба, а старик Ришелье воображал, будто ведет неслыханно мудрую и передовую внешнюю политику, а придет время, и для разумного человека это будет все равно что (он шарил в уме, подыскивая подходящий образ, и наконец нашел)… все равно что рассуждения какого-нибудь кролика, который жил при королеве Елизавете.
Это была такая неприкрытая атака, таким рассчитанным оскорблением прозвучал намек на ученые труды мистера Парэма, посвященные кардиналу Ришелье, что почтенный джентльмен растерялся и не мог вымолвить ни слова.
– Поди ты! – продолжал сэр Басси. – Да когда я слышу такие разговоры, мне одно приходит на ум: что эта самая традиция – просто-напросто вежливое наименование всякого гнилья. В природе все правильно устроено: одно умирает, другое рождается. А с человеческими установлениями без этого уж вовсе нельзя. Как жить, если не выкидывать и не уничтожать старье? Как наведешь в городе чистоту, если не сжигать мусор? Что, в сущности, такое эта ваша история? Попросту всякие остатки от вчерашнего дня. Яичная скорлупа и пустые жестянки.
– Вот это мысль! – сказал Хэмп и с уважением посмотрел через роговые очки на сэра Басси. – Господа, – продолжал он, и голос его дрогнул, – величайший из реформаторов повелел миру родиться заново. И это, как я понимаю, относится ко всем и вся.
– На сей раз нам требуются грандиозные роды, – вставил Кемелфорд.
– Дай бог, чтобы не случилось выкидыша, – сказал сэр Уолтер. И улыбнулся собственной выдумке. – Если мы устроим родильную палату на складе оружия, в самый неподходящий момент может начаться пальба из пушек.