Самовоспитание и самообучение в начальной школе (сборник)

Монтессори Мария

Или, наоборот, ребенок не находит объектов, нужных ему для самопроявления, и тогда он беспокоен, потому что он не удовлетворен. Игрушки не дают удовлетворения его рукам. Руки хотят усилий в поднимании и передвижении предметов: игрушки слишком сложны, чтобы дать удовлетворение органам внешних чувств, стремящимся анализировать изолированные ощущения. Игрушки пусты, они представляют лишь пародию на настоящую жизнь. Однако это – обычный мир наших детей: они вынуждены «уничтожать» свои внутренние силы, что вызывает в них постоянный гнев, который толкает их к разрушению самих игрушек.

К счастью, дети не знакомы с утверждением, что они обладают

инстинктом разрушения. Также им не известно и другое избитое положение, противоречащее первому, что в ребенке развит инстинкт собственника, эгоиста. На самом деле у ребенка есть мощный инстинкт – инстинкт роста, стремление подыматься, совершенствоваться: ребенок в каждый период своей жизни инстинктивно приготовляет себя к следующему периоду. И это объясняет поведение ребенка гораздо проще, чем те странные инстинкты, которые мы стремимся ложно приписать ребенку.

Позвольте ребенку действовать самостоятельно, и увидите, как он «меняется». В Доме ребенка (Guerrieri Gonzaga) достаточно было дать самой капризной и озорной девочке гребенку, чтобы она превратилась в милейшее существо, с большим наслаждением причесывающее своих товарок. Или другой пример: неловкая, «сонная» девочка подходит к нам и протягивает ручонки, чтобы раскатать ей рукава. И стоило ей только сказать: «Сделай это сама», как глазки ее загорелись каким-то пониманием, на лице появилось выражение гордости и удивления, и она начала сама раскатывать рукава прямо с наслаждением.

С умывальной чашкой и мылом наши дети обращаются со страшной бережливостью: осторожно выливают воду, бережно ставят чашку на место, чтобы не разбить, мыло кладут прямо с нежностью. Казалось, все проделывалось заводными фигурами под музыку. Такими фигурами являлись дети, а музыкой служила их внутренняя радость. Наши дети заняты одеванием, умыванием, причесыванием, уборкой и приведением в порядок своих вещей и комнаты, они сами работают. Поэтому они любят все эти нужные им вещи, они будут хранить годами кусок бумаги, не натыкаются на мебель, не ломают ее, а совершенствуют свои движения.

Обычно взрослые вмешиваются в жизнь детей, не дают им идти своей дорогой и стараются привязать их к себе, несмотря на то, что борьба между теми и другими уже началась, и дети уже боятся взрослых. Мы, взрослые, подходим к детям осторожно и хитро. Ребенок ломает вещи, ему это неприятно, он пытается поправлять и совершенствовать свои движения. Но мы спешим избавить его от огорчения, «от раскаяния его мускулов – виновников проступка» и снабжаем его небьющимися предметами: металлическими тарелками и чашками, матерчатыми игрушками, мягкими медведями, гуттаперчевыми куклами. Теперь все его ошибки скрыты. Каждая ошибка мускулов остается для ребенка незамеченной: поэтому он не чувствует огорчения от неудачного движения, не испытывает раскаяния, не проявляет усилия к самоисправлению. Он может вполне поддаться своим ошибкам. Посмотрите на него: вот он – неловкий, тяжелый на подъем, без всякого выражения в лице, с небьющейся игрушкой в руках! Он может совершенно погрязнуть в своих ошибках и абсолютно их не осознает.

Взрослые ослабляют усилия ребенка тем, что стараются все делать для детей сами, одевают их, даже кормят. Но ребенку совсем не хочется, чтобы его одевали, вкладывали ему пищу в рот: у него глубокое желание «делать», упражнять собственные силы, расти. Взрослый обходит ребенка очень тонко: «Тебе это трудно! Что ты хочешь: умыться, надеть передник? Это все можно сделать для тебя без труда, и легче,

и лучше. Ты можешь не двинуть даже пальцем, и для тебя сделают в сто раз больше, чем ты можешь сделать сам, как бы ты ни выбивался из сил! Тебе не нужно даже класть кусок в рот, даже для этого тебе не надо усилия, и все же ты съешь гораздо больше».

Ребенок не может противиться искушениям. Он в конце концов поддается очарованию этих красивых готовых вещей; душа его не развивается, он теряет цель, становится неловким, неспособным, он попадает в рабство. Неподвижные, неприспособленные мускулы держат в плену душу. Ребенок подавлен инертностью, она для него хуже, чем та борьба, которой начинаются его отношения со взрослыми. И часто на него находят припадки ярости: ребенок кусает мягкого шерстяного медвежонка, потому что не может его сломать, плачет с отчаянием, когда его умывают и причесывают, дерется и сопротивляется, когда его одевают. Единственные движения, которые остаются, – это движения ярости. Но постепенно ребенок впадает в полную пассивность. Взрослые говорят: «Дети неблагодарны, у них нет высоких чувств; им бы только получить удовольствие».

Мало ли терпеливых матерей и нянь с утра до вечера выносят капризы детей. Малыши 4–5 лет кричат, безобразничают, устраивают различные проделки с металлической посудой, тряпичными куклами и т. д. Терпеливые взрослые говорят: «О, дети все такие!» И у них нет раздражения против шалостей и безобразия. А мы восхищаемся поведением таких воспитателей: «Какие они хорошие! Сколько у них терпения!»

И если кто-нибудь усомнится, правда ли, что уж такие хорошие эти все выносящие матери и няньки, то мы ответим: хорош тот, кто творит. Хорошее только в творчестве. Поэтому хорош лишь тот, кто помогает творчеству.

Перейдем теперь к школе. Понятие дурного и хорошего должно быть здесь строго определено: когда учительница выходит из класса, она поручает кому-нибудь из детей записать на доске под заголовками «хороший», «дурной» имена тех, которые вели себя хорошо, и тех, кто вел себя дурно. Ребенок, на которого возложена эта задача, не чувствует никакого затруднения, потому что нет ничего легче, как установить, что дурно и что хорошо в школе. Хорошие – это те, кто молчат и не двигаются, дурные – болтуны и непоседы. Последствия классификации не особенно серьезны. Дурным учительница ставит дурной балл за поведение. Ничего особенно страшного. Происходит то же самое, как и при суждениях о поведении хороших и дурных среди взрослых. На общество это не оказывает никакого влияния. За этим не следует ни наград, ни наказаний. Это – просто мнение. Но уважение и даже почет часто зависят от таких суждений, т. е. в них есть известная моральная ценность.

В школе хорошее поведение обозначает инертность, пассивность, плохое поведение – активность. Уважение заведующей школой, учительницы, товарищей, вся моральная сторона наград и наказаний зависит от подобного одобрения или осуждения. Как и вообще в обществе, для составления мнения не требуется ни специализации, ни особенной квалификации. Эти мнения формируются на основе чего-то такого, что все могут понимать и видеть; это действительно моральное суждение окружающей среды; на самом деле каждый ученик или ученица в классе или просто служитель сумеют составить на доске список дурных и хороших. В поведении нет ничего таинственного, философского: просто итог совершенного, всем доступные факты самой жизни определяют поведение. Все могут это видеть и составить свое мнение. <…>