Самовывоз

Константин Рубахин родился в 1975 г. в небольшом городке Центрального Черноземья, детство провел в Югославии.

Закончил факультет журналистики Воронежского государственного университета и аспирантуру на кафедре социальной философии СПбГУ. Тема диссертации «Медиасоциогенезис».

Публикуется с середины 90-х годов. В 2004 г. в издательстве ОГИ вышел сборник стихов «Книга пассажира». Печатался в журналах «Вавилон», «Воздух», «Новая юность» и др.

Причисляется к «воронежской поэтической школе» и «поколению Вавилона».

Известен как фотохудожник. Первый персональный проект «Сигналы лица» экспонировался в 2002 г. в

Санкт-Петербурге. С 2006 по 2008 г. прошло несколько небольших фотовыставок в московских клубах. Сотрудничает с журналами «Русский пионер», «НАШ» (Украина), «Umelec» (Чешская республика), а также с рядом российских и зарубежных новостных агентств.

Живет в Москве.

В истории о «воронежской поэтической школе» звучат имена Елены Фанайловой, Александра Анашевича, Константина Рубахина. Звучат и другие (Альбина Синёва, Роман Карнизов), но эти двое, будто бы, объединены чем-то иным, помимо географии (уже давно, кстати, не соблюдаемой). Это так и не так. Смотреть на подобные конструкции можно со стороны корня, а можно со стороны кроны, и второй подход не хуже первого. А в стадии расхождения – и тем самым нахождения себя – поэт из объекта социокультурного анализа превращается в собственно порождающего стихотворный язык субъекта.

Вот и Рубахин, рассмотренный как тень Анашевича или Фанайловой – и не Рубахин вовсе, функция. Сложно отделаться от контекста, да это и не нужно, стоит просто вглядеться в личностные стратегии (да и просто стратегически не описываемые поведенческие ходы – поведенческие именно в плане текстопорождения, а не каких-либо бытовых жестов).

Для Рубахина личностное трансгрессивно и в метасоциальном (как у Фанайловой), и в когнитивно-эротическом (как у Анашевича) смыслах, однако его мир не есть лезвие, последний рубеж перед бездной: это, скорее, зона тотального перехода из одного субъективного пространства в другое, этакая «пересадочная станция», находящаяся где-то внутри говорящего «я». В сущности, это принципиально и последовательно метафорическая поэзия, однако сказать так – не сказать ничего – по вполне понятным причинам тотальности самого метафорического принципа в поэзии.

Притом – следующий ход мысли – возможен скучный и долгий спор, метафора всё-таки или, неожиданно, метонимия. Вот чрезвычайно важный среди рубахинских текстов цикл – или, скорее, ряд, серия высказываний – «Порядок действий». Поэтический субъект осуществляет ряд движений, поступков, жестов, подчас едва уловимых, видимых лишь изнутри их совершения – и сополагает их с некоей внешней ситуацией. Кажущаяся отдаленность «я»-события и события-«другого», к примеру, неловкой улыбки повествователя – и поведения хозяина собаки, внезапно присевшей на дороге, или его же, повествователя, мелкого предательства – и ситуации, при которой «коллекционер дорожных сахарных пакетиков / сыплет самый невзрачный из них – с синей полоской посередине – / себе в чай, обнаружив пустую сахарницу»,– на деле не есть произвольно сравнение, постановка рядом двух несоположимых, но соседствующих в пространстве явлений. Нет, это, конечно же, поиск глубинной, чрезвычайно тонкой аналогии, поиск внутренней формы события, позволяющей искать для себя метафору в жесте другого.

На этом, глубинно-метафорическом принципе, построены многие лучшие стихотворения Рубахина. Другой важный для этих текстов принцип – своеобразное смещение реальности, наблюдение за ней сквозь некое мутное стекло или поток дождя. Экспрессивность переживания, его подлинность и сила оттеняются своего рода самоумалением субъекта, его внутренней борьбой с пафосом чистой трансгрессии. Лирическое «я» в стихах Рубахина отказывается от конечных решений и немедленных, завершающих определенную линию мирового движения жестов,– при полном осознании абсолютной истинности этих самых конечных решений. Он подчеркнуто изыскан, но это изысканность не маньеристского толка, здесь было бы уместно сказать скорее о романтической иронии, если б не бессмысленность ведущихся в последнее время разговоров о «новом романтизме».

Важно и то, что поэзия Рубахина обладает нечастым для современной словесности качеством – она психологична, причем вне всяких вульгарных коннотаций. Рубахин, поэт, безусловно, эгоцентричный, ставящий субъект в основание поэтического

познания, никогда не отказывается от самого факта наличия внешнего мира, ему чужд солипсизм, хотя за таковой и можно признать вышеупомянутые размытость и остраненность изображения. Нет, он чуток, но чуткость эта требует и чуткости к себе.

Данила Давыдовзачем солдат с себя сгоняет вошь,пока кавказ, пока содом и серажужжит и оседает на него ж,слетев со спички, или капнув с неба?моздок уже не тот – кругом дома,и рынок норовит залезть в бумажник;и только солнце, также задарма,вздымает зелень из семян вчерашних.апрель в чечне. поля, как города,века ужавшие до одного сезона,не оставляют с осени следа,и стекла выметаются из дома. муха мрет на столе,лапы к богу задрав,и его исцарапатьили выхватить сверху пытаясь,мельтешит шестерней,как агонии вечной солдат,как привыкший работать всем вверенным теломкитаец.было мне 10 лет.лета теплую пыльгород нес на себе,и июль раздевал всех до маек.во дворе положилс черной ручкой ножинаш сосед, которого имя забыл,прибалтиец, кажется, марек.рядом гусь кипирной тесемкой зажат:петлей крылья, бантик на лапах;он как веник под лавкой тихо лежал,и под кожанной пленкой глазаот детей собравшихся прятал.было мне 10 лет.во дворе был помостдеревянный – агитплощадка.взял за лапы соседи птицу понеси – кышь – покрикивая на нас —вам такое видеть нельзя бля,что-то сделал важное, что я сразу забыл,только гусь опустился на землю,скинул бантик, вразвалку к нам побежал,и мы побежали, наверное,от ожившей птицы, которой зобболтался и пустовал,а рыжие лапы непонятно когоносили вокруг двора.потом он сел и под собойстал рыть на площадке песок,а марек швырнул в нас его головой,и я убежал домой.неделю мы после ходили вокругямы среди двора,процарапанной парой оранжевых ноггуся или уже непонятно чего,как страх, украшенье стола. как таракан, решив выйти из отеческих нор,шевелит хитином усов, прикидывает шансызабраться под плинтус у дальней стены —так собираюсь я в восемьдесят второмв школу, давя сам себя коричневым ранцем,в котором в пределах разумного решены,по клеточкам осваивая пространство,задачи работы домашней -задатки чувства вины.новый год по старому стилю.в вагоне-столовойвисит мишура и выключен свет.бордовые щупальца «дождика»дотягиваются до котлетна столах. поезд стоит под городом ржавана полпути к курску.в окнах лестницы и фонари.проезжающий этой державойрад любому населенному пункту,как свету из под двери.