Самойловы-2. Мне тебя запретили

Инфинити Инна

— И что теперь? — устало произношу. — У нас тут большинство много знает. Дать им теперь всем сесть на голову?

— Людей нужно устранять не так.

У мамы своя собственная тактика избавления от ненужных сотрудников. Сначала она ограничивает им доступ к информации и выжидает, когда устареют те сведения, которыми они владеют, потом подыскивает замену, и только после этого избавляется от людей.

— Так его никто и не увольнял. Я всего лишь попросил отдел кадров проверить, чем он занимается.

—

После этого он сам пришел ко мне с заявлением!

— Ну, это его решение.

Родительница начинает дышать через рот, а это уже первый признак того, что ей не хорошо. Лет 7-8 назад у нее появилась аллергия на пыль, которая постепенно переросла в астму.

— Мам, ты в порядке? — мое веселье, как рукой снимает. — У тебя ингалятор с собой?

Вместо ответа она начинает дышать еще тяжелее. Я бросаю трубку и тут же мчусь со всех ног в ее кабинет.

— У вас есть запасной ингалятор!? — кричу секретарше, как только забегаю в приемную.

— Да, конечно.

— Маме плохо.

Секретарша, раскладывавшая на компьютере пасьянс, срывается с места в сторону аптечки. Быстро находит запасной ингалятор, и мы вдвоем забегаем в кабинет. Мама тяжело дышит через рот, ей не хватает воздуха. Несколько раз она глубоко втягивает принесенный нами ингалятор, и постепенно ей становится легче.

— Кристина Игоревна, давайте врача? — испуганно спрашивает помощница.

Мама отрицательно качает головой, медленно восстанавливая дыхание через нос.

— Идите, Светлана, — говорит секретарше.

Женщина быстро направляется на выход. Как только дверь за ней закрывается, мама поднимает на меня лицо, полное боли, грусти и разочарования. Мне становится неуютно, и я слегка отворачиваюсь в сторону. Как раз туда, где лежит подписанное матерью заявление об уходе Селезнева.

— До могилы меня доведешь.

— Не принимай это все так близко к сердцу, мам, — снова поворачиваюсь к ней. — Почему ты не можешь порадоваться, что я остаюсь дома с вами? Почему ты так держишься за этого Селезнева, который проворачивает махинации за нашей спиной?

— Это вопрос твоего будущего, Алексей! Ты собираешься поставить на нем крест из-за какой-то девчонки!

Я снова начинаю злиться, и мне приходится сильнее схватиться за края маминого стола, чтобы не повысить голос и не поругаться с ней. И ведь если я скажу, что «какая-то девчонка» — это Наташа Кузнецова, она тут же схватится за телефон звонить дяде Егору с криком, что его дочь портит мое светлое будущее. Дядя Егор в долгу не останется и обязательно заявит, что я недостоин и рядом стоять с его принцессой. Так тридцатилетняя дружба наших семей подойдет к концу.

Именно поэтому я всегда старался держаться от Наташи подальше, но все-таки не смог.

— Уйди с моих глаз, — шипит сквозь зубы.

Я послушно направляюсь

на выход с совершенно гадким ощущением на душе. Казалось бы, этот день уже не может быть хуже, но он все-таки становится хуже. Потому что как только я поворачиваю в коридоре, тут же вижу у закрытой двери своего кабинета перепуганную Катю.

Последний рывок на сегодня.

— Леша, — тут же подпрыгивает, как только видит меня.

— Заходи, — открываю кабинет и пропускаю ее внутрь.

Я закрываю за нами дверь и стремительно направляюсь к своему креслу, пока Катя неуверенно переминается с ноги на ногу.

— Леш, — начинает, заикаясь. Сейчас она совсем не похожа на роковую обольстительницу. Скорее, на ощипанную курицу. — У меня контракт прерывается из-за того, что шеф уходит. Что мне делать?

— Уходить вслед за ним.

— Что!? Но… Как это?

— Вот так. Трудовые контракты личных помощников и секретарей привязаны к контрактам их непосредственных руководителей. Закончился контракт Селезнева — закончился и твой.

— Леша, но неужели в компании не найдется для меня никакого места…

— Какого, Кать? — повышаю голос. — Давай начистоту. Образование у тебя очень посредственное, английский ты не знаешь. Максимум, на что ты способна, — это перекладывать бумажки из папки в папку и делать кофе. Компания в твоих услугах больше не нуждается.

— Но… Я думала… Мы…

— Нет никаких «мы», — резко ее обрываю. — Я к тебе первый в трусы не лез. Я вообще не понимаю, на что ты надеялась, когда раздвигала передо мной ноги. На повышение зарплаты? На повышение в должности? Ты очень наивная, Катя, для своих 27 лет.

Она вспыхивает, как спичка. Из испуганного и заикающегося барашка моментально превращается в стерву.

— Ах вот как ты заговорил, — вздергивает подбородок. — Не лез ко мне в трусы? А ты попробуй доказать это. Я подам на тебя в суд! Я обвиню тебя в харассменте! В сексуальных домогательствах на рабочем месте! Я скажу, что ты меня изнасиловал!!! — на последней фразе она визжит, как свинья на забое.

Господи Иисусе.

Этот день нужно просто пережить.

— Давай, — абсолютно спокойно отвечаю. — Вперед и с песней. Встретимся в суде.

Ожидавшая, что сможет запугать меня шантажом Катя, покрывается пунцовыми пятнами.

— Чего стоишь? — тороплю ее. — Давай, беги в полицию, в суд. Можешь еще удариться лицом о что-нибудь и сказать, что это я тебя избил.

— Но… — шепчет, — у меня ребенок…

Ну конечно, сейчас начнется. Ребенок, больная мама, три кредита…

— Пошла вон, — устало произношу.

Катя очень медленно разворачивается, как будто одеревенела, и плетется к выходу. Как только за ней закрывается дверь, я падаю лбом на стол.