Самозванцы
Шрифт:
ГЛАВА 3
Некоторые подробности из жизни доктора филологии Гисберта Клауса
Сохранилось мало сведений о детских и ранних юношеских годах доктора Гисберта Клауса. Это часто происходит с людьми, чья судьба — преуспеть в изучении гуманитарных наук. Вплоть до пятидесяти лет он жил в Вестфалии, вернее, в деревушке под названием Бьелефилд, и те, кто упоминает о нем в своих дневниках, — конечно, уже после того, как он приобрел печальную известность, — утверждают, что, будучи мальчишкой, он не расставался с футбольным мячом. Но судьбе, этой пташке, которая всегда вертится там, куда ее никто не звал, и всюду сует свой нос, не было угодно, чтобы футбол стал жизненным предназначением юноши; чтобы в этом не оставалось никаких сомнении, она распорядилась так, что он порвал сухожилие на правой ноге. С тех пор жизнь мальчика круто изменилась, вместо спортивных упражнений он занялся учебой. Гисберт обладал неплохими способностями, и та же судьба, не слишком-то
О его студенческих годах, проведенных в Кельне, также известно не много, не считая того, что его страсть к науке стала помехой для таких обыденных вещей, как богемный образ жизни, вечеринки и ухаживание за женщинами. Мы предполагаем это, основываясь на том факте, что Гисберт Клаус женился очень поздно, будучи уже пожилым человеком, на одной из сотрудниц Гамбургского университета, где читал тогда блестящие лекции. Не нужно быть знатоком человеческих характеров, чтобы понять, что брак Гисберта и Юты — Юты Круг — был одним из тех распространенных семейных союзов, в которых женщина получала мужа, достойного восхищения, и повышала свой социальный статус, а мужчина, в свою очередь, избавлялся от самостоятельного решения проблем, касающихся практической стороны жизни.
Популярность синологии существенно возросла благодаря открытию итальянца Матео Риччи, легендарного священника-иезуита, европейца, который вслед за Марко Поло и францисканцем Хуаном Пьяно приобщился к этому универсуму, который на Западе называют Китаем, а сами жители именуют «Центральной Страной».
Дело в том, что жизнь Риччи, прибывшего к берегам Макао в 1582 году, через два года после смерти португальского идальго Луиса Камоэнса, автора «Луизиады», изобиловала событиями, которые не могли не заинтересовать филологов. Самым поразительным было то, с какой быстротой он овладел китайским языком. Действительно, в хрониках сообщается, что Риччи понадобилось меньше года для того, чтобы начать свободно говорить по-китайски, что, попросту говоря, было равносильно по сложности возведению Великой Китайской стены. Благодаря своим необычайным способностям к обучению Риччи пользовался покровительством императорских наместников. Ему позволили поселиться в провинции Гуандун в центре Китая, а также предпринять ряд идиллических путешествий с целью исследования страны. В конечном итоге это привело его в Пекин, где он и жил до своей смерти, с 1601 по 1610 год, при дворе императора, завоевав его расположение своей исключительной памятью. Какой же метод запоминания использовал Матео? Сам он назвал метод «Театром памяти». Все основывалось на мысленном воссоздании идей, абстракций и понятий в порядке, организованном по принципу их семантической или звуковой общности, как бы в пространстве некоего грандиозного театра. Таким образом, если Риччи хотел прибегнуть к одному из пластов своих обширных знаний, он мысленно попадал в одно из таких пространств, подобно костюмеру, который ищет тот или иной предмет туалета. И в этом ему не было равных: весь процесс поиска нужной информации занимал, как ни странно, несколько секунд. Нет ничего удивительного в том, что почти все иезуиты, поселившиеся в Китае, считали своим долгом увидеть такое чудо, тем более что сам император, заинтересовавшись изучением метода Риччи, оказывал ему всяческое содействие, и Матео демонстрировал ему и его гостям поистине уникальные свидетельства своей безграничной памяти.
Говорят, еще перед своим путешествием на Восток Риччи решил овладеть всеми знаниями, которыми обладала к тому времени христианская культура, желая способствовать их распространению в Китае. Однако он не имел физической возможности осуществить свое намерение, так как вся информация содержалась в огромных трактатах и книгах, которые в большинстве своем были изданы в единственном экземпляре. Тогда-то, дабы путешествовать налегке, Риччи решил перенести нужные знания в собственной голове. Гисберт с его способностями был рожден для того, чтобы продолжить дело, начатое Риччи. Также как в свое время император и остальные, он мечтал о том, что сможет продемонстрировать чудеса памяти, пусть даже базирующиеся лишь на лингвистических предположениях. Филологам известно, что язык есть не что иное, как картина мира, изложенная посредством речевой системы. И при изучении языка нужно помнить, что в основном его структура опирается на определенный метод, своего рода позвоночный столб, который совпадает с видением мира его носителей. Любое общество накладывает на язык свой отпечаток, даже на такие его категории, как род, падеж, местоименные функции, множественное и единственное число, глагольные времена и так далее.
Языки, производные от латыни, имеют общую структуру. Их различие лишь в пути «романизации», то есть трансформации латинского языка в один из романских с различными региональными особенностями. Конечно, существуют более обособленные языковые системы, и их компоненты различны; таковы, к примеру, германские и семитские языки;
Главная идея Гисберта состояла в том, что если Матео смог выучить язык за такое короткое время, он, несомненно, создал определенную систему, объединяющую китайский языке индоевропейскими. Систему, соединившую столь разные наречия, эквивалентную некоему универсальному кодексу; библейский язык, утерянный во время Вавилонского столпотворения, в тот зловещий день, когда Всевышний решил наказать людей за тщеславие и обрек их на непонимание друг друга. Быть может, в «Театре памяти» Риччи была воскрешена, найдена эта совершенная система — первозданный язык.
Возможно, думал Гисберт, он был дочерним или хотя бы восходил к праязыку, с помощью которого была создана Вселенная. Языку, на котором, по Евангелию, говорил Господь, населяя Землю и создавая природу. Тварь за тварью, растение за растением, порождая характер всего сущего, порядок жизни и смерти, случайность и сожаление, несправедливость и триумф, поражение и боль. Все это, по мнению Гисберта, было наделено именами для того, чтобы существовать, и язык, имеющий божественную природу, должен был оставить свой след повсюду. Познать его закономерности означало для Гисберта приблизиться к тому, кто ведает всеми тайнами; произнесение хотя бы одного из таких слов означало возможность быть равным Богу, стать Им, творить.
На момент начала своих исступленных изысканий Гисберт Клаус знал греческий, испанский, английский, французский, итальянский и португальский. Также он имел представление о русском и других славянских языках, типа польского или сербского; к тому же он понимал арабский, турецкий и еврейский. Помимо этого, он изучил, хотя чисто теоретически, некоторые малайские языки. Главной же его целью был китайский, причем под этим подразумевались еще как минимум мандаринский и кантонский. Вспомнив свою жажду знаний в молодые годы, он решил также продолжить изучение языков кечуа, суахили, баскского и венгерского (казалось, у них общее происхождение) и выучить эскимосский. Прежде признанным полиглотом слыл новозеландец Гарольд Уильямс (1876–1928), корреспондент «Таймс» на островах Тихого океана, который свободно изъяснялся на 28 языках. Хотя тщеславие Гисберта не простиралось до надежды превзойти этого корифея, он все же надеялся, что может добиться таких же успехов и рано или поздно создать, подобно Риччи, универсальную систему, своего рода «черный ящик» всех языков, и тем самым внести неоценимый вклад в филологию. Также Гисберт весьма почитал Ричарда Бартона (не знаменитого актера, многократного мужа Элизабет Тейлор, а легендарного английского консула из Триеста), который еще в 1872 году перевел «Тысячу и одну ночь» и, согласно Борхесу, «думал на 17 языках и сумел овладеть 35, среди которых были языки друидов, семитские, индоевропейские и эфиопские». Каков же предел нашей памяти? Пока ученые не дали ответа на этот вопрос, так что у Гисберта были все основания думать, что границ нет. Риччи был тому наглядным примером, и Гисберт скромно хотел идти по его стопам.
Но, обучившись китайскому языку, открыв для себя китайскую поэзию и прозу, Гисберт стал зачитываться литературными текстами, изо дня в день откладывая осуществление своего проекта. Нечто зарождалось в его разуме, и это было осознанием некоей новой системы. Словно подчиняясь требованию неведомого духа, стремящегося к совершенству, Гисберт посвящал литературе все свое время. Он наслаждался поэмами Гете и Франсуа Вийона, познакомился с творчеством Данте и Сервантеса, прочел Уолта Уитмена, Мильтона и Св. Хуана де ла Круз, Ибн Араби и Уильяма Блейка, Кеведо и Омара Хайяма, Шекспира и Гейне. В конце концов список книг, прочитанных им, сравнился подлине с сырыми коридорами библиотеки Кельнского университета; однако во время чтения он всегда подчинялся чутью филолога, внимательного исследователя, скрывающего какие-либо другие импульсы.
С ним произошла важная перемена. По мере погружения в мир китайской литературы отсвет чего-то нового заставлял сильнее биться его сердце вопреки голосу разума. К примеру, отточенность стихов Ли По затронула по непонятным для Гисберта причинам самые глубокие стороны его души. «Что здесь делает меня таким счастливым?» — наконец спросил он себя однажды ночью, дрожа от волнения над страницами Линь Шу. Темное немецкое небо, видневшееся сквозь окна библиотеки, не дало ответа. Прочитанные страницы приобрели для него совершенный смысл, лежащий за пределами разума, и все научные рассуждения рассыпались, словно осколки стекла. «Эта система зовется Литературой, — ответил он себе той ночью, — я увидел прямо перед собой всю жизнь, так и не постигнув ее».