Самозванец
Шрифт:
Дмитрий из Путивля — сто возов с хлебом и пять сотен казаков в подкрепление.
То ли по нерадивости осаждающих — не один Салтыков «норовит окаянному», — то ли благодаря мужеству и решимости казаков, но отряд успешно пробивается в Кромы.
Снова затишье.
Время осады совпадает с великим постом.
Православные молятся. В Москве, в лагере под Кромами, в землянках в Кромах.
А в Путивле?
Как там «расстрига», принявший к тому же тайно католическую веру? Неужто забыл господа нашего?
Ничего подобного! Совсем напротив.
Превратив Путивль во временную столицу, сзывая
— Отдаю себя и свое дело покрову святой Девы! — провозглашает бедствующий царевич.
Хитрость, лицемерие, обман?
Стремление привлечь народные симпатии?..
Но ведь недавно он тянулся в Гощу, к учению, которое, по словам Костомарова, стремилось поставить свободное мышление выше обязательной веры. Да и в Путивле Дмитрий приглашает попов и ксендзов за один стол, старается разбить лед предрассудков. Увы, это не хрупкий, рано подтаявший на юге лед весны 1605 года, это вековые торосы нетерпимости, религиозного фанатизма, эгоистических интересов. Чтобы растопить их, нужно пламя, а не весеннее мягкое тепло. Дмитрий понимает это, но не теряет надежды. У него вообще много надежд.
Все-таки весна…
Несмотря на кажущуюся незавидность своего положения Дмитрий в Путивле бодр, полон планов и мыслей.
Он охотно делится ими, хотя, может быть, и несколько преждевременно. Но он таков. Как всегда, нетерпелив.
Как только, с божьей помощью, стану царем, сейчас заведу школы, чтобы у меня во всем государстве выучились читать и писать.
Заложу университет в Москве.
Стану посылать русских в чужие края, а к себе буду приглашать умных и знающих иностранцев, чтобы их примером побудить русских учить своих детей всяким наукам и искусствам.
Кажется, что история сдвинулась на сто лет вперед.
С петровскими планами прямая аналогия.
Разница в том, что программа самозванца шире. Да, именно так. И мысль об университете, и идея всеобщей грамотности. Речь идет о праве на грамотность всех сословий. Ведь крестьянство еще не выделено в бесправный класс. Еще можно говорить и делать для большинства народа. Даже в конце XVII века еще говорилось в Москве об академии, доступной людям всякого чина, сана и возраста. А через сто пятьдесят лет после этого и через двести пятьдесят после самозванца правительство Николая I выскажется против допущения крепостных людей в училища, где они могут приучиться к роду жизни, к образу мыслей и понятиям, не соответствующим их состоянию! Вот что нависало над русским народом и произошло, обрушилось, принеся непоправимые последствия, которые, может быть, и сегодня живы.
А Дмитрий, сидя в маленьком Путивле, еще мечтал о царстве, где просвещение будет доступно всем!
Но пока ему приходилось считаться с реальностью мышления средневековых людей, привыкших окружать царский образ божественным ореолом.
Вот зачем чудотворная икона.
До открытия университета сто пятьдесят лет!..
Еще одна уступка темному сознанию — упорное отрицание «родства» с Григорием Отрепьевым.
В очередном манифесте подчеркивается, что царевич давно покинул Русь и скрывался в Белоруссии. Дмитрий возит с собой Лжеотрепьева, инока Крыпецкого монастыря
«Расстрига» не может быть царем. На том стоит религиозное мышление.
Но если Лжедмитрий и Отрепьев одно лицо, это непременно раскроется, ибо Отрепьева видели и знали многие и сановные, и простые люди!
Если же они разные лица, тем более… Зачем такие сомнительные доказательства, как монах Леонид, в котором Отрепьева узнать невозможно!
Мы еще вернемся к этой несчастной версии, которая в конечном счете только повредила Дмитрию. Обманом авторитет не утвердить. Если врет, что не Гришка, и в главном соврать может — не царевич! Но с упорством, достойным лучшего применения, Дмитрий продолжает «доказывать», что он не Отрепьев. Нелепая и шаткая логика: если не расстрига, значит, истинный царь…
Впрочем, реальный царь на троне все еще Годунов. Чаши политических весов, кажется, замерли в равновесии, хотя на одной из них великая Москва, а на другой всего лишь крошечный Путивль. Но Путивль день ото дня наполняется силами и жизнью, Москва истекает кровью и духом.
Вотще призывает Дмитрий царя-узурпатора оставить престол и вернуть отеческое достояние, обещая взамен милость и прощение. Ярости Годунова нет предела.
Борис жаждет только смерти самозванца, которого ненавидит. Любой ценой и средствами. Создается впечатление, что ему в эти дни изменяет уже не только рассудок, но сам разум.
По метким словам Карамзина, он чувствует оцепенение власти.
С одной стороны, своеобразный паралич воли.
С другой, кипучая неуемная энергия в попытках всеми силами убрать соперника, истребить его сторонников.
Свирепствуют палачи. Давно забыты гуманные обещания. Для пыток больше нет предела. Пытать всех подозрительных, казнить всех явных и мнимых злоумышляющих!
О пытках и казнях можно было бы писать много.
Вот пример разительный.
Узнав о зачатках смуты в Смоленске, царь негодует на смоленских воевод: отчего они совестятся пытать духовных лиц?
«Вы это делаете не гораздо, что такие дела ставите в оплошку, а пишите, что у дьякона некому снять скуфьи и за тем его не пытали; вам бы велеть пытать накрепко и огнем жечь».
Пока идут казни, так сказать второстепенные, три инока, лично знавшие Отрепьева, пробираются в Путивль, чтобы привести в исполнение главный приговор.
Монахи-убийцы, однако, были вовремя схвачены и доставлены… нет, не к Дмитрию, а поляку Иваницкому, одетому в царское платье.
— Знаете ли вы меня?
Естественно, Иваницкого они не знали…
И опять мы видим попытку доказать, что Дмитрий и Отрепьев люди разные. Доказать, разумеется, не самим монахам, а другим, многим. И вот, несмотря на то что убийцы взяты с поличным — у одного из них обнаружен в сапоге яд, которым Борис предполагал умертвить самозванца, — подосланные отравители отпущены на волю! Ясно, что тут уже проявилась не милостивая беспечность Дмитрия, которому в Путивле было, конечно, не до великодушия, а расчет на то, что монахи пойдут и оповестят всех, что не расстригу на троне видели, а совсем не похожего на него человека…