Самшитовый лес. Этот синий апрель... Золотой дождь
Шрифт:
– Ты приехал совсем другой, - сказала она.
– Это все твоя проклятая геология. Я, пожалуй, пойду.
– Подожди. Пока будильник зазвонит.
Они меня совсем не стеснялись. На дне моего стакана покачивалась бесцветная жидкость.
– Каждые три месяца ты возвращаешься другой, - сказала она.
– Как только ты сдаешь багаж, я знаю, приедет другой человек.
– Однако за время пути собака могла подрасти, - сказал он.
– Ну, выпьем за встречу. Или нет, не за встречу. За что?
– За Мадрид, - сказал я.
Водка оказалась невкусной. Немножко перехватило горло, и все. Когда я поставил стакан, я увидел, что пожилой мужчина плачет. Он протянул руку и стиснул мне запястье так, что я еле выдержал.
– Перестань, -
– Тебе не понять, - сказал он.
– Отстегни портфель.
Портфель был набит бумагами. Он убрал руку и достал какие-то листки с фиолетовыми канцелярскими буквами и вытер лицо бумагой.
– Господи, что ты делаешь!
– сказала она брезгливо.
– Неважно. Старые отчеты. Спасибо, парень. Ей не понять.
И тут будильник зазвонил. Она открыла коробку и погасила звон.
– Я, пожалуй, пойду, - сказала она.
А он все плакал, и сморкался, и вытирал лицо папиросной бумагой, которой было полно в этом портфеле - всякие там протоколы и отчеты групп, которые еще не вернулись с поля. А когда они вернутся, бог его знает. Потому что поле огромное - до небес это поле, и если по-настоящему говорить, то группы никогда не возвращаются из поиска, а возвращаются совсем другие группы, которых никто не ждет и они сами не ждут, что так изменятся и возмужают за время пути.
Когда я пришел домой, отец сидел за обеденным столом и чинил синий карандаш. Он его уже сточил наполовину, и клеенка была засыпана стружками и синей пылью.
Карты Испании на стене не было. Он поднял на лоб очки в железной оправе, оглядел меня и разжал челюсти.
– Ты выпил, поросенок?
– Да. Немножко. Хотел попробовать.
Я совсем не боялся, хотя всю дорогу думал, как об этом сказать дома.
– Немножко можно, - сказал отец.
Карты Испании на стене не было. Звезды сыпались в раскрытое окно, самолеты шли над Памиром, мне было девятнадцать, я лежал и думал: "Мы разобьем вас, гады!" Я лежал и думал: "Вы еще не поняли, на кого вы замахнулись, ничего, вы это скоро поймете. Мы еще попляшем в вашем проклятом городе. Съедемся со всего света и попляшем". Я, конечно, тогда не мог представить себе, что когда-нибудь будет возможен международный фестиваль - явление и сейчас для меня почти сказочное.
Здесь, в Фергане, один худенький мальчик, игравший по слуху на старом госпитальном пианино, научил меня теперь уже древнему, но стремительному фокстроту "Укротитель змей". И когда я в очередь с ним садился за пианино и видел, как отплясывают госпитальные сестрички и выздоравливающие и какие лица у сидящих возле стен с костылями, я думал:
"Ни фига у них не получится, они не пройдут, гады, "но пасаран", а мы всюду пройдем, "пасарэмос"! Вот так и надо укрощать змей тьмы, похожих на свастику!"
Я, конечно, не верю, что когда-нибудь помру. Но если это случится, я хочу, чтобы в мой последний час меня окружали самые веселые девчонки тех будущих времен, которые смеялись бы и отплясывали ископаемый фокстрот "Укротитель змей".
Глава 7
ЖИРНАЯ МАРКА
Трубы заиграли что-то, не сразу вспомнишь. Потом вспомнил - из "Арлезианки". До сих пор не знаю, о чем эта опера. Но однажды я вдруг сообразил, что "Женщины Арля" Ван-Гога - это про арлезианок и про то, какие там деревья, похожие на языки зеленого костра, раздуваемого трубами неведомой музыки.
Всякая картина неподвижна, даже если она изображает движение. В одних картинах - застывший крик, в других - тишина радости или меланхолии, в третьих, как у никелированных собак на старых "линкольнах", - тоска застывшего полета, в четвертых - стылая красота монумента или каменного пейзажа с пирамидами. Картины Ван-Гога неподвижны, как динамо-машина под током, на корпус которой
Я с детства собирал марки. Сначала обычно, как все. Покупал в магазине на углу Кузнецкого и Петровки. Там еще помещалось фотоателье великого Свищова-Паолы, и у меня даже есть фотография. Я сижу на резном столике в сандалиях, в белой рубашке с бантом, и у меня на лбу немыслимой красоты челка. Я даже помню душный свет ателье, нацеленное око полированного ящика на штативе и отвратительное ощущение накрахмаленной рубахи. Что делать? Ужасы не забываются. А лет мне на фотографии - пять.
В этом магазинчике я покупал марки, зеленые полоски бумаги для наклейки, один раз купил бронзовую монетку, а на ней был маленький выпуклый лось и написано микроскопически: "1 копейка, 1922 г., гарантировано". И на обратной стороне - "2-я госуд. шорно-футляр. и чемодан. фабр.". Она у меня и сейчас есть. Однажды я решил продать марки. Я собрал двойники, сложил их в тетрадку и пошел на угол к магазину, где топтались и шушукались взрослые и дети и слышались слова: "Цейлон",
"Британская Гвиана", "Вюртемберг", "Любек", "Бремен". Ко мне подошли трое мальчишек. Я раскрыл тетрадку, и они стали копаться в марках. Потом один захлопнул тетрадку, вспорхнули в воздух двойники, и мальчишки побежали. Я сначала не понял, а потом понял и помчался за ними. Пробежали проходными дворами, и я схватил одного, самого маленького. Марок у него не было, шея за которую я схватил, была мягкая, а дальше что? Душить его, бить? Марок ведь у него нет. Я отпустил его и пошел обратно. На углу уже торговали моими марками. Меня трясло, а жаловаться некуда - мы здесь все жулики. Сырой туман на Кузнецком, люди спешат по своим делам, а мы марками торгуем. Не мне, лопуху, этим заниматься, для этого нужна шакалья психология. Я ушел. В тот же вечер приехала бабка из Ленинграда и привезла мне в подарок два старинных альбома с марками, которые остались у нее от старшего сына, студента, красного командира, он умер от тифа в гражданскую где-то под Киевом. Вот все, что я знаю о нем. Потому что бабка умерла и я вовремя не расспросил. И еще я знаю, что моя мама сначала влюбилась в него, а потом вышла замуж за моего отца. Эти альбомы и сейчас у меня, и в них старинные марки - самые первые на свете, 1848 года, с профилем королевы Виктории, и даже "Земская почта Российская" - это все дорогие марки.
Потом я как-то познакомился со знаменитым стариком филателистом. Я пришел к нему зимним вечером получить инструктаж и напутствие и очиститься от скверны стяжательства. Он был глубокий старик и посадил меня в кресло в маленькой конторке, наполненной альбомами. Я таких марок не видел ни разу в жизни. У него даже была знаменитая марка с острова Святого Маврикия, которая стоит неслыханных денег. Это я узнал из французского каталога, который он мне подарил. А сам он сидел передо мной в потертом костюме и бисерным почерком заполнял анкету на какую-то свою службу. Я заглянул в графу "Знание языков" и насчитал двадцать шесть названий, а внизу в правом углу было написано "и др.", остальные не умещались. Я, убегавший почти со всех уроков немецкого, и никто не знал, где я, а я сидел на бетонной огороженной площадке на крыше нашей школы-новостройки и писал пейзажи, я был этим "и др." ошарашен, как тихим взрывом. И потому, когда он сказал, что марки - это искусство и весточки жизни, я сперва не понял, а потом понял - жизнью нельзя спекулировать, даже если это не сама жизнь, а ее двойник.