Самшитовый лес. Этот синий апрель... Золотой дождь

Анчаров Михаил Леонидович

И тогда подумал я с сочувствием к брыластенькому: "Ну хорошо. Возраст-это возраст. И у всех восемнадцати душ будут лысинки и вялые щеки, а пока им кажется, что утро это на всю жизнь. Но неужели гармония и универсальность человеческая, то есть счастливое ощущение того, что все можешь, - ведь это и есть молодость, а не кошачий рев по ночам, - неужели эта универсальность может идти только вширь, а не вглубь? Неужели Леонардо привлекал внимание лишь множественностью своих дарований?

Нет, - подумал я.
– Когда Леонардо уехал во Францию из ошалевшего от грабежей Рима, то во Франции даже бороды стали носить, потому что бороду

носил Леонардо, и моду эту начал сам Франциск I, великий пижон, проигравший французское Возрождение. Что мог предложить французским варварам старый флорентинец, кроме своей тоски по всеитальянской родине и кроме своей тоски о великих каналах, связывающих людей и государства, кроме своей смутной, затухающей славы? Видимо, было что-то в Леонардо, что заставляло относиться к этому старику со священным трепетом, и пенсия королевская и дарованный ему замок Клу были словно крик людской:

"Бери что нужно, но живи. Даже не делай ничего, но присутствуй. Мы же знаем, у тебя отнялась левая рука, великий левша, но присутствуй. Потому что электричество, магнитное поле вокруг тебя, притягивающее мальчишек и взрослых, говорит, что не солидность мы видим в тебе, а величие. И что биотоки, которые откроют только через пятьсот лет и о которых ты догадывался, говорят нам: "Ты - первый". А брыластенький - это просто черный, элегантный, солидный таракан. Ля кукарача".

БАЛЛАДА ОБ ОТНОСИТЕЛЬНОСТИ ВОЗРАСТА

Не то весна,Не то слепая осень.Не то сквозняк,Не то не повезло.Я вспомнил вдруг,Что мне уж тридцать восемь.Пора искатьЗемное ремесло.Пора припомнить,Что земля поката,Что люди спятВ постелях до зари,Что по дворамДо самого закатаИдут в полетЧужие сизари.Пора грузитьПожитки на телегу,Пора проститьсяС песенкой лихой,Пора ночлегДавно считать ночлегомИ хлебом - хлеб,А песню - шелухой.Пора ЭсхилаПутать с Эмпедоклом,Пора ДжульеттуПутать с Мазина.Мне тыща лет,Романтика подохла, Но нет, онаТанцует у окна.Ведь по ночамРевут аккордеоны,И джаз играетВ заревах ракет,И по очамДевчонок удивленныхБредет мечтаО звездном языке.Чтобы земля,Как сад благословенный,ПроизвелаЛюдей, а не

скотов,Чтоб шар земнойПомчался по вселенной,Пугая звездыЗапахом цветов.Я стану петь,Ведь я же пел веками.Не в этом дело.Некуда спешить.Мне только год,Вода проточит камень,А песню спеть -Не кубок осушить.

И тогда я ушел из этого кафе, и мысли у меня метались, как сухая листва на ветру.

Я все думал: кто же я? Как тот брыластенький или, может быть, нет? И об ответственности художника думал.

"Нет, - подумал я, - пора делать большую приборку души. Пора выкидывать мусор.

Но только не переиграть и не выкинуть главное".

И тогда я вспомнил и соло на корнете, и легкий табак, и акварель вспомнил, и сушеную дыню, и одуванчики, и большой десант - все вспомнил. И подумал, а ведь мы же вправду выиграли войну.

"Ничего, - подумал я.
– Есть еще резервы, если есть ответственность перед жизнью и перед красотой, которая в ней разлита". И тогда я понял, что все наполнено ожиданием золотого дождя.

У царя Аргоса Акрисия была дочь Даная, славившаяся своей неземной красотой.

Акрисию было предсказано, что он погибнет от руки сына Данаи. Чтобы избежать такой судьбы, Акрисий построил глубоко под землей из бронзы и камня покои и там заточил свою дочь Данаю, чтобы никто не видел ее и не полюбил. Но великий Зевс полюбил ее, проник в подземелье в виде золотого дождя, и стала дочь Акрисия женой Зевса. И от этого брака родился у Данаи прелестный мальчик. Мать назвала его Персеем. И впоследствии добыл он голову Горгоны-медузы, от которой каменели враги, и крылатого коня Пегаса, позволившего ему побеждать смерть.

Братцы, мы все художники. Мы видели жизнь и видели смерть. Мы видели смерть. На обледенелом шоссе валялся, по-видимому, труп немца. "По-видимому", потому что по нему в горячке прошли танки и превратили его в огромное пятно. Головной "форд" остановился, и командир приказал убрать э т о. Когда это оторвали от обледенелого шоссе, то у обочины встал на миг лист ледяной фанеры, сохранивший облик бегущего на Москву немца, и профиль кричал.

Братцы, мы же все - художники. Мы же написали огромную жизнь, и наша картина висит в Эрмитаже. Там, на постели, приподнявшись на локте, лежит обнаженная женщина. Солнце бьет наискосок, и золотое тело ее просвечивает. Она не так уж хороша сама по себе, эта царская дочь, но ее чуть вульгарное, как у самой жизни, лицо наполнено ожиданием. И старуха, у которой на лице написано, что она знает все, отдергивает тяжелый бархатный полог и впускает золотой дождь. Рембрандт наша фамилия.

Это было давно, может быть, во времена Атлантиды, а может, это еще произойдет, когда мы встретимся с жителями антимира. Но это сейчас и каждый день происходит в картине Эрмитажа и, следовательно, в жизни. Потому что художник (а мы все художники) придуман для того, чтобы прийти в жизнь золотым дождем, и старуха смерть вынуждена откинуть вишневый полог.

До свиданья, друг. До встречи на холсте. Ведь творчество - это всегда воспоминание о будущем.