Самшитовый лес. Этот синий апрель... Золотой дождь
Шрифт:
Учитель просил передать пакет Сапожникову, когда он вернется с войны. Все одно к одному. И этот верил, что Сапожников вернется, и в конструкторском бюро сказали: возвращайтесь к нам.
– Я Лиду видела, библиотекаршу, - сказала Нюра.
– На торфе познакомились.
Помнишь ее? Она тебя хвалила, что ты у нее все книжки прочел. И маму твою знает, они вместе петь ходили к учительнице.
– А-а… - сказал Сапожников.
– Трубы, мачты, за кормою пенится вода…
Он читал письмо и перелистывал толстую тетрадь, где учитель записал все свои разговоры
"Передайте ему тетрадь, если останется жив, - писал учитель.
– Я считаю, он не должен бросать думать обо всем этом. Никто не знает, кому дано сказать для жизни главное слово, но каждый должен пытаться его выговорить. Пусть пытается".
– Она говорила, что ты был хороший мальчик, но дефективный, - сказала Нюра.
– Кто говорил?
– Лида, библиотекарша. Она и сейчас в хоре поет. На фабрике. Ты уже с женщиной был?
– Как был?
– В постели был с женщиной?
– Сколько раз, - сказал Сапожников.
– А что?
– Ну, значит, не был, - сказала Нюра.
– Мне завтра в ночную, а ты приходи сюда.
Я Лиде скажу, придет тебя покормит.
– Нюра, а Нюра?.. Обалдела?
– спросил Сапожников.
– Ну что?
– сказала Нюра.
– Мне-то что врать? Али я тебе не своя? А то убьют, не дай бог, и не узнаешь ничего!
Проста была Нюра.
Сапожников замечал: читаешь какую-нибудь книжку, будто интересно читаешь, увлечешься, про войну или про любовь, а потом вдруг дойдешь до одного места, где про это и уже только про это, и думаешь, а про все остальное думать неинтересно.
А писатель дразнит, заманивает, - дескать, один раз про это рассказал, значит, жди другого раза. И каждый раз просчет у писателя, потому что сразу бежит глаз по строке, как обруч под горку, только слова камешками тарахтят да кустарник страницами перехлестывает, и уже нет ни смысла, ни толку. Значит, самого писателя в этом месте понесла вода, и, наверно, думал Сапожников, бросил писатель в этом месте рукопись и побежал к любовнице или схватил за рукав проходящую мимо жену, потому что зачем писать про то, без чего сию секунду не можешь? Секунда прошла - и нет ее, а в книжке надо только про то, что важно. А про это важно или нет? Заранее не скажешь. Смотря про что книжка написана.
Маяковский поэму написал, так и назвал: "Про это", а на самом деле не про это написал, а про любовь. А про это?
– Сапожников, а правда, балерины на мысках танцуют, а под мысками пробки от бутылок?
– спросила Нюра.
– Почему ты его по имени не зовешь?
– спросила Лида.
– А привыкла… Все Сапожников, Сапожников, и я - Сапожников… Я слыхала, дирижеры зарабатывают много, - сказала Нюра.
– А сами музыку не играют, только палочкой махают. Сапожников, ты после войны в дирижеры ступай… Ну, я пошла.
Будете уходить, ключ под коврик положите.
Сапожников вдруг открыл глаза, и она вдруг открыла глаза. И Сапожников
– Не надо… боюсь… - прохрипела она.
Но Сапожников вдруг стал как каменный.
Сапожников прождал ее напрасно еще неделю и уехал дальше воевать до следующего госпиталя.
Сапожников встретил ее еще раз перед концом войны. Снова приехал в Москву по военным делам. Он уже теперь был офицером, и его всего два раза задерживал комендантский патруль за какие-то не такие штаны. А какие штаны нужны для полного победного блеска, Сапожников уже забыл, а в Москве как раз перед победой вспоминать начали. Ателье работали круглые сутки, и все такое по части галунов, нашивок, "лампасов", "крабов" и "капусты" на фуражки и так далее.
Она пела в хоре соседней фабрики и по-прежнему работала в библиотеке. Сапожников сидел во втором ряду, и со сцены пахло пылью и потом после танцоров. Он приподнялся уходить, но женщина из хора вдруг поглядела на него одного, и Сапожников сразу сел и просидел до конца. Потом ушел, не дождавшись.
А назавтра зашел в библиотеку.
– А-а… Сапожников, - равнодушно сказала она. И, закутавшись в пальто, снова стала заполнять чью-то карточку.
Сапожников читал подшивку. Свет был неяркий, Уходили последние посетители.
Стекла в книжных шкафах читальни сверкали.
– Я закрываю, - сказала она.
Она скинула платок с ситцевого платья и стала надевать пальто, как школьница, поднимая руки вверх и вытягиваясь, и увидела, что Сапожников на нее смотрит.
Они вышли из читального зала в темный тамбур, потом на холодную улицу, и она заперла дверь на ключ. Как будто они из чужого мира вошли в свой и заперлись на ключ. Сумерки. Сырость. Запах мокрых листьев под ногами.
– Смотри, живой, - сказала она.
– Я думала, ты убит.
Они шли медленно.
– Твои живы?
– Да, - сказал Сапожников.
– А твои?
– Убивать было некого.
Он взял ее за руку. Она отняла.
– Объясните мне, - сказал Сапожников.
– Не надо.
– Вы не помните?
– Не надо.
Она остановилась у подъезда и стала смотреть на носки своих туфель, потом на него исподлобья.
– Лида, я выяснил, - сказал Сапожников.
– Д'Артаньян не армянин.
– Ну… - сказала она.
– Иди…
Сапожников ушел.
Сидел в сквере на мокрой скамье, пока не промок.
Потом перешел улицу и вошел в подъезд. Хотел позвонить на втором этаже, не нашел звонка. Хотел постучать, но она открыла дверь сама, впустила его в переднюю, запахивая халат. В полутьме они прошли в ее комнату. На табуретке красным глазом сияла спираль электроплитки.
Она, не раздеваясь, легла под одеяло, высвободилась из халата и кинула его на стул.
– Скорей… - сказала она.
Когда они глядели в потолок, и Сапожников курил, она сказала:
– И больше никогда не приходи.