Самурай
Шрифт:
Наконец, мы оказались перед очередной лестницей, настолько замерзшей, заледеневший, что ступеньки еле-еле различались в глыбе льда, а перила лишь на несколько сантиметров выступали над ним, что никак не могло нам помочь спуститься глубже привычным нам способом, то есть ногами.
Я, по долгу службы, первым ступил на поверхность ледяной реки, уходящий в глубь, где невозможно разглядеть каких-то особенных деталей, так как было очень далеко и слишком светло — лед играл здесь роль колоссального световода, в толще которого продолжали гореть электрические канделябры и наполовину утонувшие громадные хрустальные люстры, похожие на стайки сверкающих рыбок, собравшихся вокруг приманки, а их бронзовые крепления делали из коридоров и залов знаменитую инсталляцию «Кладбище кораблей».
Взгляд мой был заворожен,
Меня выдернули из падения мои спутники, но вовсе не потому, что угадали мое внутреннее состояние, а потому, что я действительно поскользнулся, чувствительно ушиб копчик и затылок о твердый, точно чугун, лед, и пришел в себя, сидя на непереносимо стылой поверхности, обнимая руками и ногами невысокие, но такие же ледяные перила.
Нам помогли дети — где-то позади, поначалу очень далеко, на грани восприятия, возник шорох, как от крыльев летучей мыши в ночном небе, шорох разбавился более громким шумом, в шум вплелся удивительный звук, в котором не сразу узнавался детский смех — самая невероятная вещь в этом месте. Веселье и шум нарастали, расслаивались, разбивались, словно свет далекой звезды в дифракционной решетки на четкие, линии поглощения и эмиссии, только здесь это были гвалт и ор, звон и скрип, свисты и крики, и перед моими глазами ясно встала картинка скатывающихся по крутой горке разрумянившихся, разгоряченных, смеющихся детей в красных вязаных шапочках, длинных свитерах, теплых штанах, детей, которые оседлали деревянные санки, уперлись ногами в полозья и держали варежками привязанные к саням бельевые веревки, словно уздцы норовистых коней, что сталкивались, крутились на месте, брыкались и пытались стряхнуть со своих спин юных наездников.
«Берегись!» — только и смог крикнуть я, не отрываясь от спасительных перил, но мои спутники и сами сообразили, что произойдет, но замешкались, ибо беречься и бежать особо было некуда, разве что последовать моему примеру и повиснуть рядом в замысловатых позах ледяных. Свет там, откуда мы пришли, померк, помрачнел и ледяной световод, стало мрачно и неуютно, в одно мгновение сверкающие рыбешки превратились в жуткие подобия неприкаянных душ, еще больше похолодало, в нас вцепился столь сильный и острый ветер, что сразу же прокусил шубы, ватники, малахаи и теплое белье, выстудил тела, превратив мышцы в стекло, которое, при малейшем шевелении, обязательно должно разбиться на мелкие кусочки, он проник в души моих спутников, и я узрел как он там закрутил, завьюжил, изорвал и уничтожил все те воспоминания, желания, стремления, еще удерживавшие их на земле, привязывая к миру лета, выдул всю эту муть оттуда сквозь глаза, и она застыла кровавыми слезами на покрытых изморозью щеках.
Тьма и холод неотвратимо наступали, ветер усиливался, и вот из-за поворота появилась долгожданная тьма, измазанная снегом и пронизанная сверканием детских равнодушных глаз, пол затрясся, по льду пошли трещины, вой и смех раздирал уши, а я думал о высшей справедливости, в которой таится нечто настолько непознаваемое, холодное, абстрактное и безысходное, которое есть, наверное, лишь в абсолютной несправедливости, так что, скорее всего, это сродни корпускулярно-волновому дуализму, где единая сущность на предубежденный, наивный и детский взгляд поворачивается к нам то одной, то другой стороной, вот как эти дети, душа которых уже не здесь, глаза пусты, тела не нуждаются ни в одежде, ни в играх, но где сохранились еще такие исключительно механические функции — смех, тяга к развлечениям, катанию с горки, лихой свист и игнорирование всего того, что не относится к их замкнутому мирку, например, трех взрослых, двое из которых ошалевшими глазами
Крайние, совсем маленькие ребятишки, среди которых встречались сущие младенцы, хватали нас за одежду, пытаясь увлечь за собой или содрать одежду, чтобы мы оказались на равных, хотя о каком равенстве здесь могла идти речь, но их слабые ручонки соскальзывали с шуб, задевали нас по лицам острыми ногтями, оставляя болезненные царапины. Порой кому-то удавалось повиснуть на нас, но его или не выпускала скрученная, сросшаяся ватага собратьев, или мои спутники принимались в отчаянии колотить по детским пальцам, отцепляя их от себя, но я им не помогал, ведь моя основная задача заключалась в том, чтобы удержать нашу троицу на месте, а это было сложно — пальцы окончательно превратились в хрупкий лед, а ноги и руки стали угрожающе потрескивать, как потрескивают деревья в жестокие морозы.
Я уже приготовился к тому что сейчас мои руки разлетятся на мелкие ледяные осколки, ноги так и останутся примерзшими к перилам, а торс покатится вниз и, наткнувшись на какой-нибудь ухаб, разобьется на миллион частей, мои спутники последуют моему примеру, но разлететься здесь они не смогут, их увлекут за собой дети в какой-нибудь свой страшный круг, каких много имеется в тупиковых ответвлениях и куда не рискую заглядывать даже я сам. Но вдруг буйная, неуправляемая стихия угомонилась, упокоилась, миновала нас без значительного ущерба, если не считать за таковые прорехи в шубах, потерянную ecce homo ушанку, да мои пальцы, которые все-таки раскололись, когда я отдирался от перил, и остались на них ледяными наростами с красивыми узорами из инея, как будто я был в кружевных перчатках, и безобразно краснея мясом на месте сколов.
Боли не чувствовалось, лишь окаменелость в ладонях и их странная легкость, но я понимал — с наступлением тепла оттает и боль, откроются разорванные сосуды, пачкая пальто кровью и посылая в голову безнадежно запоздавшие сигналы об увечье, поэтому я решил не затягивать это дело, прижал обрубки к ледяной стене, дождался очередного приморожения, медленно потянул руки назад, чувствуя сопротивление льда и нарастающий жар, который огненной рекой потек от рук к голове, обрушился вниз могучим водопадом и затопил все тело, меня затрясло в жутком ознобе, я уже не видел ничего, кроме вылезающих изо льда самых обычных, живых, человеческих пальцев, но тут за моей спиной что-то или кто-то обрушился на пол, меня сильно дернуло, я потерял опору и, свалившись на спину, покатился с нарастающей скоростью вниз головой, держа перед глазами свои теперь совершенно целые руки и слыша возгласы моих спутников.
Мы летели вниз, благополучно минуя опасные повороты, счастливо избегая столкновения со стенами, порой вылетая на заснеженный простор под свинцовым небом, краем глаза урывая открывавшиеся картины глубокой бездны и восходящие над ней горные склоны, изрезанные трещинами, снова ныряли в теплый сумрак пещер (или здания?), похожие на пародию на бобслеистов, судорожно цепляясь друг за друга в опасении, что нас разнесет по разным коридором, а потом так же судорожно друг от друга отталкиваясь, ибо катиться сплоченной массой было гораздо опаснее — терялась свобода маневра, и кому-нибудь в таком случае пришлось бы врезаться головой или другой частью тела во вмерзшие люстры или ледяные сосульки, превратившиеся в мощные колонны.
А между тем, ощущение жара не покидало, и мне невероятными усилиями удалось скинуть шубу, на какое-то время получив облегчение от легкого морского бриза, поглаживающего раскаленную кожу, но тут я заметил, что начинаю двигаться гораздо быстрее спутников, ибо от соприкосновения с горячим телом лед слегка подтаивал, и я катился в небольшой луже, оставляя позади проплавленный след и шлейф испаряющейся воды.
Впрочем, мое лидерство продолжалось недолго — медленно, но верно превращались в раскаленные болиды и сопровождающие, и, поворачивая голову из стороны в сторону, я видел наши дымные следы, словно от сверхскоростных гоночных машин, пылающие огнем лица и их раскрытые в неслышимом крике рты с вылетающими, словно слюни при энергичном споре, кусочки лавы, усеивающие путь черными маленькими кавернами.