Самвэл
Шрифт:
Слезы помешали ему договорить; он закрыл лицо руками и горько зарыдал. Сердце у Самвела было не такого закала, как у Мушега, и характер не такой непреклонный, напротив, он был так чуток и раним, что даже легкие огорчения оказывали на него сильное воздействие. Но Мушег не придал никакого значения слезам брата и в бешенстве закричал:
— Да! Твой отец изменил родине!.. На честь Мамиконя-нов легло пятно позора! Надо смыть это пятно!
Он отвернулся, и взгляд его упал на портрет Вачэ Мамико-няна, его деда. Несколько мгновений Мушег в почтительном молчании стоял перед портретом предка, потом повернулся к Самвелу и, указывая на портрет, сказал:
— Когда сей доблестный муж пал на поле брани, в кровопролитной войне против персов, которую он возглавлял, земля армянская погрузилась в скорбь. Рыдал
«Утешьтесь во Христе! Он ушел из жизни, но смертью своей стяжал бессмертие, ибо пожертвовал собою во имя отчизны нашей, святых христианских храмов наших и ниспосланной нам Господом веры нашей. Он пал, дабы не оскудела земля наша под игом позорного плена, дабы не нарушился обряд христианских церквей наших и дабы святыни наших храмов не оказались в руках нечестивцев. Когда бы враги завладели страной, они утвердили бы в ней свою ложную религию. Почивший благочестивый мученик не щадил живота своего, дабы покарать зло и изгнать его из нашей земли, и пал на поле брани, дабы не проникла и нашу богобоязненную страну скверна нечестивости. Доколе был жив, он неизменно сражался за правое дело, а умирая, принес себя в жертву на алтарь истин, дарованных Господом нашим, во спасение овец стада Христова. Он, не пожалевший жизни за отчизну, за братьев своих и за святую церковь нашу, он, повторяю, будет сопричислен к сонму мучеников Христовых. Не станем же ныне оплакивать эту великую потерю, ею восславим самоотверженность павшего героя и установим за обычай в стране нашей, что память о нем и о доблести его станет во веки веков поминаться в храмах в одном ряду с именами святых мучеников за веру Христову».
Мушег договорил эту речь, которую все Мамиконяны знали наизусть, ибо она была для них как бы символом веры, и добавил:
— Армянская церковь поминает у святого алтаря во время церковной службы нашего деда в числе своих святых; но отныне та же церковь станет предавать анафеме его недостойного сына.
И это — мой отец! — горестно простонал Самвел.
Враг отчизны, изменник родины не может считаться ли твоим отцом, ни моим дядей. Отныне он для нас чужой, чужой даже более, чем какой-нибудь перс. Ты согласен со мною, Самвел?
— Всецело.
— Дай руку!
Самвел протянул дрожащую руку.
— Решено! — сказал Мушег и сел рядом с ним. — Теперь поразмыслим, как быть дальше.
Оба долго молчали.
Слушай, Самвел, — заговорил 1У1ушег. — Никогда еще Армения не была так близка к гибели, как сейчас. Глава государства в плену и в ссылке, глава церкви — в плену и в ссылке, глава войска, мой отец — в плену и в ссылке. Враги могут извлечь из этого все возможные выгоды. А внутренние распри чреваты еще большей опасностью. По сведениям, которые я получил, многие из провинций и областей восстали и хотят свергнуть власть царя. Взбунтовался бдешх1 Агиндза, воздвиг громадную стену и отгородился ею от Армении. Взбунтовался бдешх Нового Ширакана. Взбунтовались бдешхи из родов Махкера, Нигоракана, Дасснт-рея. Восстал бдешх Гугарка. Восстали властелины княжеств Дзо-роц, Кохб и Гартмандзор. Восстали сильные княжества Арцах,
Бдешх — титул владетеля окраинных княжеств Великой Армении Ьдешх стоял выше обычных нахараров и был, фактически, самостоятельным правителем, признававшим, правда, верховную власть царя
Тморик, Кортр и Кордов. Восстали вся Атропатена, княжества Маров и Каспов. Восстали князь Андзитский и князь Великого Цопка. Те, кто граничит с Персией, перешли на сторону персов, кто граничит с Византией — перешли на сторону византийцев.
Самвел слушал все это с глубочайшим негодованием и гневно воскликнул, прервав Мушега:
— Где же совесть у князей, которых Бог поставил на границах нашей земли, дабы они были ее хранителями, если они в нынешнюю, столь роковую для судеб Армении минуту, вместо того, чтобы грудью заслонить родину, сами поднимают мятеж и протягивают руку врагам отчизны?! Что же осталось, если все главные силы восстали?..
— Остался народ! — грозно воскликнул Мушег. — Враг совершил большую ошибку, и мы можем обратить ее на пользу родной стране.
— Но народ еще ничего не знает!
— В этом деле нашим могучим союзником окажется духовенство. Ты, Самвел, в более тесных отношениях с Аштишатским монастырем — завтра же поезжай туда, не теряя времени, и сделай, что надо. Я со своей стороны пошлю гонцов во все монастыри.
— Но я не знаю, как вести себя с матерью! Она связала меня по рукам и ногам...
— Твоя мать — страшная женщина, Самвел, она может многое погубить, если не соблюдать осторожность.
— Осторожность... Но как?
— Ты должен делать вид, что согласен с нею.
— Значит, придется лицемерить? Это очень нелегко.
— Другого выхода у нас нет.
VII ПРЕДЛОГ
Утро давно наступило, а Самвел все еще не выходил из опочивальни: он вернулся от Мушега очень поздно и лег спать почти на заре. Юный Юсик не раз подходил к дверям и подолгу прислушивался к тяжелому, прерывистому дыханию и вздохам своего господина. «Уж не захворал ли?» — подумал он под конец, и на ясное, добродушное лицо юноши набежала тень печали.
Когда Юсик в очередной раз отлучился из зала, туда вошел старик, высокий и худой, словно живые мощи. Седые волосы и седая борода обрамляли холодное, обтянутое похожей на пергамент кожей лицо с крупными чертами, резкость которых говорила о твердости характера. Зачем пришел, старик и сам толком не знал, но тут же нашел себе дело: подошел к одной вещи, к другой, посмотрел их, обследовал, переставил одну на место другой, а ту на место первой; подошел к стоявшим в углу копьям и дротикам, взял одно копье, перенес в угол, оттуда принес другое, поставил на место первого, посмотрел, что получилось, увидел, что копье стоит чуть косо, поправил и снова стал смотреть, что из этого вышло. Этими перестановками он и был занят, когда снова вошел Юсик и схватил его за руку со словами:
— Ну, твое ли это дело? Опять ведь все перепутаешь!
— ЦыЦ. Щенок! — отозвался старик и отшвырнул Юсика с такой силой, что не будь тот наделен поистине кошачьей ловкостью, мог бы рассыпаться по полу, как комок сухой штукатурки.
— Потише, милый Арбак, — предупредил юноша, — наш господин еще спит.
— Спи-ит? — насмешливо переспросил старик. — Спит — разбудим. Где это видано — спать в такое время!
И правда, шум разбудил Самвела.
Арбак так звали старика — был в свое время дядькой Самвела; молодой князь вырос у него на руках, оттого-то старик и вел себя без особых церемоний. Это был старый воин с суровым и чистым сердцем. В свои преклонные лета он все еще сохранял юношескую свежесть мужественной души. Самвел уважал этого человека, уважал и его старость и его нестареющую доблесть. Несмотря на возраст Арбака, его стрелы никогда еще не пролетали мимо цели, и рука была крепка. С отроческих лет он наставлял Самвела в охоте и разнообразных воинских упражнениях: учил быстро бегать, учил прыгать через широкие расщелины, ездить верхом и укрощать норовистых скакунов, учил стрелять из лука и пробивать насквозь железные доспехи — этому он обучал своего питомца на больших медных плитах; учил одним ударом меча сносить голову с плеч или разрубать человека пополам — этому он обучал на животных; учил переносить голод и жажду, спать под открытым небом на голой земле — одним словом, обучал всем тем воинским навыкам, которые тогда были приняты в воспитании молодых феодалов и необходимы, чтобы считаться хорошим воином и хорошим человеком. Программа нравственного воспитания была у Арбака весьма лаконична и состояла всего из нескольких заповедей: не лгать; давши слово, держать его; проявлять милосердие к немощным; блюсти верность государю и родине; блюсти воздержанность в привычках и потребностях. Более основательное нравственное и умственное образование Самвела было поручено ученым монахам, которые наставляли молодого князя в богословии, языках, словесности и обучали письму. Этих пастырей приглашали из ближнего Аиггишатского монастыря.