Самые родные, самые близкие (сборник)

Метлицкая Мария

Так вот, про Ганку. Ты тогда сказала на мои причитания по поводу гитариста и того, что он погубил нашу Ганку, что «она сама во всем виновата», ее выбор, добровольная Голгофа.

Да, наверное. Никто ее не тянул на аркане, правда. Но разве это повод не жалеть ее, не тосковать, не горевать по ней, бедной? Она оказалась слабой, наша девочка. Но мне слабых еще жальче, потому что сама, наверное, не из сильных.

Вот и получилось, что умная и сильная у нас только ты, Сонька. Нет, главное – ты умная, сразу разобралась, чего хочешь от жизни. А это самое главное.

Знаешь, признаюсь тебе, мне было неловко слушать твои рассуждения по поводу детей. Я даже

думала, что у тебя просто не получается, вот ты и утешаешь себя.

У меня тогда уже была Аська. Я смотрела на нее, и мое сердце рвалось от любви, восторга и нежности, а еще от страха. Это кошмарное чувство – вечный материнский страх. Он буквально сжирает тебя – ни дня не дает передышки. Жрет изнутри, грызет по кускам, лязгает зубами, снедает и истязает. Вечный страх, понимаешь – до самого твоего конца. И если по-честному, не для того, чтобы потрафить тебе, нет! Просто набраться смелости и произнести это вслух. Да-да, набраться смелости! Потому что и про себя это подумать страшно. Невозможно. Неприлично. Ужасно.

И все-таки. Дети. У меня их двое, две дочери. Я всегда думала – счастье, что девочки! Боже, какое счастье! Мы будем подружками, а как же! Станем шушукаться, доверять друг другу самое сокровенное, самые-самые невозможные секреты, меняться шмотками и обувью. Они, разумеется, будут поливаться моими духами. Я стану злиться и орать на них. Без скандалов не обойдешься – бабы ведь! Но мы будем и читать вслух стихи – они, мои девочки, станут обожать поэзию и бардовские песни, как и я, я их научу, все объясню. Хотя вряд ли можно любовь объяснить. Мы будем рассуждать о мужчинах. Я научу их многому – да-да, не смейся! Потому что у меня опыт – горький, но опыт. А это еще лучше, что горький – я предостерегу их от ошибок, которые совершила сама. В конце концов, мы будем печь пироги, все вместе на нашей кухне, заляпанные мукой и вареньем. И они, мои девочки, будут очень дружные. И я буду спокойна – когда я уйду, они останутся вдвоем. Ничего не получилось. Ни-че-го.

Что у нас в сухом остатке? Вот именно. Правда, и остаток тот не сухой, а мокрый, щедро сдобренный моими слезами. Девки мои не то что не дружат – они с трудом выносят друг друга. И дело не в том, что они разные и рождены от разных отцов, нет, я уверена. Значит, это моя вина? Копаюсь, ковыряюсь, мучаюсь, страдаю. Но ответа не нахожу, веришь? Мне кажется, что любила я их одинаково. Жалела тоже. Баловала обеих. Покупала всегда всего поровну. Уделяла внимание тоже поровну, одинаково. Тогда почему так вышло?

А самое главное, что ни с одной, ни с другой у меня ни дружбы, ни взаимопонимания не получилось. Нет, с Асей, конечно, лучше. Она хорошая, нежный, тонкий, тревожный человек. Все чувствует, все понимает. Но она не нуждается во мне, в наших с ней разговорах. Не страдает от того, что нет у нас с ней близости. Она бы вполне обошлась без меня, будь у нее все в порядке – мне так кажется.

А Линка – ну здесь вообще тяжелый случай. Я понимаю: Ася хорошая, но вечно несчастная. Она всегда, при любых обстоятельствах, будет считать себя жертвой – такая натура. Еще хуже, чем я. С ней очень сложно. Линка – та просто стерва. Банальная стерва, и все. Вот эта всех сожрет, всех подомнет под себя. Для нынешнего времени, наверное, хорошо. Не такая мямля и тетеха, как мы с ее старшей сестрой, за это она нас и презирает.

Но мне неприятно, что моя дочь с таким откровенным презрением относится ко всем вокруг. Такой я ее не растила. Она очень цинична, моя младшая дочь, и не собирается это скрывать. Она гордится своими недостатками, как другие

гордятся достижениями. Она пинает и без того несчастную, депрессивную Асю, насмехается над больной бабушкой – жалости и сострадания в ней нет ни на йоту! И посмеивается надо мной: «Ну-ну, давай продолжай! Ты же у нас жертвенница! Герой Соцтруда. Вы же с этой, – кивок на Асину комнату, – тащитесь оттого, что вам плохо и тяжело. Вы ж как маньяки – чем хуже, тем лучше!»

Глупости. Бред. Я упиваюсь своим одиночеством? Своими неприятностями? Вранье. И сравнивать меня и Асю глупо – я ведь выстаивала всегда, правда? Всегда боролась – как могла, как умела. Сопротивлялась. Шла наперекор. Падала, да. Мордой об стол – да сто раз, кто ж спорит! Но поднималась и шла дальше. А Ася, бедная Ася! В ней, мне кажется, совсем нет жизненных сил, энергии. Слаба она во всем – телом и духом. Чуть что – в слезы. Правда, не без оснований. Ей и вправду сейчас очень сложно. Очень. И ничего у нее хорошего – что правда, то правда. И самое ужасное, что Линка нисколько не жалеет старшую сестру. Представляешь? Ей незнакомы сочувствие, сопереживание, эмпатия, жалость. Какая-то душевная ущербность. Она моральный ампутант. И к племянникам она совсем равнодушна. Дети ее раздражают, выводят из себя, «бесят», как она говорит. Мне кажется, она вообще какой-то душевный инвалид, наша Линка. В общем, резюме, дорогая! Дети – далеко не цветы жизни! Ох, не цветы! Нет, были, конечно, и радости, и умиление, и даже восторги. Но – мне ты можешь поверить! – куда больше в жизни родительской печалей, нескончаемых хлопот, тревог – бесконечных, непрекращающихся. Обид и неоправданных ожиданий.

Ты уж прости. Пишу об этом не для того, чтобы ты меня пожалела, нет! А чтобы ты посмеялась над такой дурой, как я. И порадовалась за себя, что ты от всего этого свободна. В общем, почувствуйте разницу. Ха!

Вот мой день. Итак, раннее утро. Точнее, полседьмого утра. Сейчас декабрь, и за окном – ну, ты понимаешь. Тоска смертная, вот что за окном. Кстати, снега почти нет, и это печально. Он, по крайней мере, дает освещение. А сейчас кругом черный и мокрый асфальт, грязные лужи, даже не серость – сплошная чернота. А уж по утрам!.. Куда делись зимы, Соня? Куда? Куда делись морозное свежее утро, снегири под окном, рыхлый серебристый снежок? Помнишь, как мы балдели зимой? Санки и горки, коньки и лыжи? Ничего этого нет и в помине, увы.

В окно я стараюсь не смотреть. Да и времени нет. Я подхожу к маме, слушаю ее дыхание – дышит. Облегченно выдыхаю и бегу в ванную. По дороге ставлю чайник. Умываюсь и – шмяк, бяк крем на лицо. И снова на кухню. Чайник вскипел, и я кидаю в чашку две ложки растворимого кофе. Страшная расточительность, совесть мучает. Но так хотя бы его можно пить. Ты знаешь, что кофе я обожаю. А вот варить его в турке времени нет. Сыр на хлеб, масло не мажу – экономлю время. Ну и не нужно мне масло – стройнее буду. Сыр – барахло. Точнее, полное дерьмо этот наш сыр. Почти несъедобный, жухлая трава. Просто отрава. Ладно, проехали.

Тут же, одновременно, крашу глаза. Дело это минутное, я давно не заморачиваюсь на эту тему. Пудра, тушь, чуть духов на шею. Духи, кстати, твои! Хорошо, что я экономная – им уже три года, а все не кончаются и продолжают меня радовать. Чудный запах, настоящая Франция, не подделка, спасибо тебе! Помнится, ты привезла их из Андорры?

Все, чашка пустая, и я громко выдыхаю – пора! Захожу к Линке, как в клетку с тигром, потому что знаю, что меня ждет. Тереблю ее за плечо:

– Лина, вставай, опоздаешь!