Самые знаменитые влюбленные
Шрифт:
Прочитав эссе, юный Сальвадор Дали не только заделался первым и едва ли не единственным фрейдистом в искусстве, но и решил посвятить жизнь поискам Градивы.
Этот эксцентрик и безбожник был уроженцем Каталонии – самого колоритного, самого причудливого из испанских регионов, где поразительно яркая и утонченная художественная культура существовала еще тогда, когда остальная часть христианской Испании прекрасно удовлетворяла всем стереотипам «мрачного Средневековья». Мальчик, напоминавший херувима, смотрел на мир огромными голубыми глазами, его нежное личико обрамляли русые локоны… Знакомые родителей говорили о малыше так: «О, это совершенно необыкновенный ребенок: не шалит, как его сверстники, может подолгу бродить в одиночестве и думать
Поначалу жизнь Дали кажется даже в чем-то схожей с жизнью Моцарта: тот же в детстве обнаруженный талант, та же легкость творчества, успех на первой выставке, прошедшей в 1918 году в муниципальном театре Фигераса. Проницательные критики предсказывали подростку из каталонской глуши большое будущее. Одновременно с талантом рисовальщика Сальвадор Дали Доменеч (это его полное имя) обнаружил и литературные способности: сочинял стихи, в 15 лет редактировал с друзьями журнал Studium, где писал статьи о Гойе и Дюрере, Эль Греко и ставшем его кумиром Веласкесе. Похоже, даже длинные усы он отпустит в память о кумире – известна фотография, где Дали демонстративно закручивает длинный ус на фоне «усатого» автопортрета Веласкеса.
Юноша был робок и застенчив, несмотря на многочисленные эскапады, которыми он шокировал окружающих, прежде всего собственную буржуазную семью. «Сальвадор был очень умен, но долго оставался сущим ребенком, особенно в сравнении со сверстниками», – напишет о нем после войны родная сестра Ана Мария. Брат ее мемуары возненавидит и приложит немало усилий, чтобы пресса книгу замолчала, а позднее не упомянет сестру в завещании. Ибо Ана Мария, рассказав семейные истории, приоткроет полог над детскими и юношескими годами гения, разрушив тем самым миф, который Дали создавал долго и упорно.
Одаренный художник, которому с точки зрения техники рисования все дается легко, решает в какой-то момент, что скандал равносилен фурору, а это и есть успех, то есть признак гениальности. Это сомнительное в любой своей части логическое заключение Ана Мария пересказывала как главное умственное достижение юноши. Вся надежда была на друзей Дали, и поначалу он умел их выбирать. Особенно отцу и сестре понравился Лорка. Дали впервые привез его в Фигерас еще безвестным поэтом, и тот очаровал всех своей чистотой и непосредственностью. Лорка написал «Оду Сальвадору Дали». Там есть и такие проницательные строки (пер. А. Гелескула):
«О Дали, да звучит твой оливковый голос! Назову ли искусство твое безупречным? Но сквозь пальцы смотрю на его недочеты, потому что тоскуешь о точном и вечном… Не вперяйся в костлявый скелет аллегорий, Над песочными не сокрушайся часами. Твоя смуглая кисть да купается в море, Населенном матросами да парусами».Как мало кто другой Лорка почувствовал это состояние внутреннего перепутья в Дали, внутреннюю склонность выбирать дороги, что ведут не к морю и рыбакам, а к костлявым скелетам. Позднее, когда Лорку расстреляют франкисты, Дали долгие годы будет жалеть, что так и не уговорил друга уехать куда-нибудь из Испании, хотя и делал слабые к этому попытки.
Отец отправил Сальвадора учиться в Мадрид, но из Королевской академии искусств Сан-Фернандо Дали исключили за неподчинение властям. И, хотя исключили временно, раздосадованный отец поставил было точку на его образовании: сын стремительно заделался анархистом и даже нарисовал портрет Троцкого; с той же стремительностью молодой художник прошествовал
Собственно, в этом стиле Дали мог бы и работать на протяжении всей жизни, но странная смесь робости и хулиганства, заложенная в нем католическим детством и средиземноморским характером, дала о себе знать. Во время второй поездки в Париж в 1928 году он знакомится с сюрреалистами. Судьба его решена.
Идейным главой сюрреалистов был неистовый скандалист и бунтарь Андре Бретон. Пламенный самодур, энергетика которого была сопоставима лишь с мерзостью его характера. Понимая искусство как дело партийное не только в переносном смысле, Бретон последовательно ссорился с товарищами по группе. Его тяготение к коммунистическому движению, сперва ленинско-сталинскому, затем троцкистскому, вылилось в манифест искусства нового времени, написанный вместе с Троцким в 1937 году.
Поначалу Бретон носился с Дали как с писаной торбой. Сюрреализм нуждался в технически совершенных художниках, а мастерства каталонцу было не занимать. В его завораживающих глаз полотнах можно было обнаружить не просто оптические трюки вроде головы, вырастающей из пейзажа, или просвечиваемых контуров тел, но и более сложные конструкции, объясняемые ассоциативным анализом. Это пиршество подсознательного и иррационального сюрреалисты и ценили больше всего на свете.
Но вскоре в отношениях пестрого и склонного к внутреннему разброду движения и его самого непоседливого члена наметился разлад. Дали оказался еще более авторитарным сюрреалистом, чем Бретон. Едва появившись в Нью-Йорке 14 ноября 1934 года, он прямо заявил, что является единственным аутентичным представителем движения. Америка поверила Дали сразу. Позже фраза обрела афористическую законченность: «Сюрреализм – это я!» При этом Дали ценил художников Ренессанса, от Рафаэля до Веласкеса («Я, лучший художник современности, – ничтожество в сравнении с Веласкесом»), и публично поносил современников.
Добавили проблем и политические его высказывания. Почувствовав в какой-то момент, что ветер переменился, он отрешился от юношеских симпатий к левым и стал восхвалять Франко и фалангистов. Для сюрреалистов, принявших в гражданской войне в Испании сторону республиканцев, это было кощунством. Формальным же поводом к разрыву послужил, по одной из версий, арт-объект Дали. Тот соорудил смокинг, увешанный маленькими рюмочками для ликера с налитым в них молоком (как всегда, неосознанно-эротичные игры). Арагон, увидев это, воскликнул в гневе: «Какая мерзость! Изводить молоко, когда дети пролетариата голодают!» На что Дали якобы невозмутимо ответил: «Среди моих знакомых нет человека по фамилии Пролетариат».
Но дело было не столько в политических расхождениях с Бретоном или кем бы то ни было еще – вопрос о политизированности Дали оказывается лишь вопросом стратегии, избранной для удовлетворения его фантастического тщеславия. Дело было в том, что Дали нашел свою Градиву.
Вообще-то ее звали Елена. Елена Дьяконова, дочь скромного чиновника, болезненная и загадочная. Ее отец умер рано, мать вторично вышла замуж за адвоката, и семья переехала в Москву. Отчим Елены был, видимо, адвокатом успешным, так что семья смогла отправить Елену в Швейцарию лечиться от туберкулеза. Там она познакомилась с молодым французским поэтом Эженом-Эмилем-Полем Гранделем. Его отец, богатый торговец недвижимостью, отправил сына в санаторий, чтобы он излечился… от поэзии. Елене лечение помогло, Гранделю – нет. В дополнение к увлечению поэзией он увлекся и Еленой, которая, кстати, именно тогда потребовала, чтобы ее звали Гала. С ударением на второй слог. Что значило это имя, остается лишь догадываться. В применении же к Дали это имя вполне можно понимать как Галатея. Или Градива.