Самый яркий свет

Березняк Андрей

Все же удалось пробить мне эту врожденную английскую маску деланного безразличия: Дюпре поперхнулся чаем и закашлялся. Человек, услышавший его страдания, дернулся было помочь, но я жестом остановила его порыв. Фаравахар на груди сверкнул, отразив низкое уже солнце, и служка замер на месте.

— А еще, Александр, Вы видите это? — я показала на крест, заключенный в круге. — Не пяльтесь на мою грудь, она не про Вас.

— Ходят слухи, что множество мужчин не только глазели на нее, но и лапали, — сиплым голосом попытался задеть меня граф.

— А

еще ласкали губами, языком и вцеплялись в соски зубами, — все же хорошо, что английский в Петербурге и в России вообще совсем непопулярен, не то все же вышел бы скандал в заведении, пойми кто мои речи. — Но Вы опять же, Александр, плохо знаете страну, в которой пытаетесь делать свой бизнес. Мне никто ни слова не скажет за мои любовные увлечения. Простая дворянка будет ловить на себе неприятные взгляды в обществе, но и ее репутацию это не уничтожит. Такое поведение не приветствуется, но в наше время не осуждается. А уж мне простится все. Вот из-за этого.

И я щелкнула ногтем по серебру символа своей веры.

— Ведьма, — прошипел Дюпре.

— Освещенная, — поправила я, сказав это по-русски.

Несколько посетителей за соседними столиками обернулись. Кто-то посмотрел на меня с долей страха, кто-то с восторгом.

Все привычно.

— Освещенная, — попробовала я перевести это слово на английский. — Та, на кого упал Свет. Одна из тех, кем богата Империя.

— Господь проклял ее такими, как Вы!

— При этом ваша компания выискивает освещенных по всей вашей империи, пытаясь закабалить их на службу. Человек! — позвала я служку. Я закончила, благодарю за чудесный шоколад. Кофий тоже неплох.

— Позвольте спросить, сударыня, — подскочил половой, — серебром или ассигнациями?

— Бумажными.

— Тогда попрошу пять рубликов.

Кофейный дом — заведение не дешевое, но и место выбирала я сознательно. Под свой кошелек, а не жадность Дюпре. Розовая бумажка[8] совокупно с жестом, что возврата не надо, сделала человека счастливым.

— Это еще не конец, мисс Александра, — бросил мне в спину англичанин.

— Это прямая угроза, мистер Дюпре? — обернулась я.

Спросила на русском.

— Это…

Я не могла этого видеть, но мои зрачки на мгновение сжались в точку, а граф прохрипел:

— Да, это угроза, мисс Болкошина.

Граф ужасно коверкал русские слова, но произнес это громко и так, что услышали его все служки и посетители.

— Вот и хорошо, — кивнула я и покинула кофейню.

[1] Фаравахар — изначально символ зороастризма, окрыленное солнце. Манихейцы по некоторым источникам переняли само слово, но символ был изменен на равносторонний крест, заключенный в круг.

[2] Немцами в России издавна называли любого иностранца. Этимология происходит от слова «немой» — не знающий языка. К XIX веку из официальных документов это понятие давно исчезло, но в простой речи, особенно в крестьянской среде, сохранялось еще долго.

[3] Извозчики делились на «категории»: лихач — «бизнес-класс»,

голубчик — «комфорт», ванька — «эконом», только вчера из деревни с захудалой кобылой и почти телегой за упряжью.

[4] Кофейный домик Бурдерона — кафе, здание которого в 1813 году построили по проекту В.П. Стасова. Позже павильон был перенесен на Елагин остров.

[5] Лаж — разница между номинальной стоимостью металлической монеты и ее бумажного эквивалента. Финансовая политика Екатерины II с рисковой эмиссией ассигнаций привела к лажу бумажной купюры к серебряной монете свыше 4:1.

[6] Гласис — пологая земляная насыпь перед наружным рвом крепости.

[7] Человек — в данном случае официант. Как и половой.

[8] Розовый — цвет ассигнации в 10 рублей.

Глава 2

До Управы благочиния[1] у Вознесенского моста через Екатерининский канал я дошла пешком. И не для того, чтобы привести мысли в порядок — они и так были ясны как небо в погожий день — а успокаивая нервы. Видит Мани, как мне хотелось выхватить из потайной складки в юбке пистоль и разрядить ее в мерзкую харю графа Каледонского! Но тогда до Средней Мещанской я добиралась бы не сама, а в компании полицейских и в сопровождении пристава из Особого отдела.

Двухэтажное здание Управы просило ремонта, а еще лучше — сноса и полного перестроения. Обер-полицмейстер столицы Иван Саввич Горголи, насколько мне известно, неоднократно подавал прошение на имя Сергей Кузьмича Вязмитинова[2], но министр к чаяниям своего подчиненного оставался глух, так что приставы продолжали ютиться в тесноте. Петербург быстро разрастался, полицейская же власть за ним не поспевала. Зато даже быстрее города расширялись ряды лиходеев всех мастей. До Сенной площади отсюда рукой подать, но туда и днем соваться не стоит, а ночью за кошелек или жизнь никто и полушки не даст.

Городовой на входе меня узнал сразу и бодро козырнул, удостоившись моего благодарственного кивка.

— На месте ли Николай Порфирьевич, любезный?

— У себя-с, милостивая государыня. Извольте пройти-с!

Пристав уголовных дел Николай Порфирьевич Спиридонов и в самом деле был у себя. Встретил он меня любезно, но показушно вздохнул, выразительно посмотрев на заваленный бумагами стол. Я лишь мило улыбнулась ему и, дождавшись кивка, присела на стул для посетителей.

— Сашенька, ты коим чертом ко мне?

— Дюпре.

Спиридонов еще раз вздохнул, отодвинул папку с каким-то делом и спросил:

— Никак не можешь успокоиться?

Николаю Порфирьевичу позволительно общаться со мной моветон. С отцом он был дружен, часто бывал у нас в гостях, а его дочь знал если не с пеленок, то с тех времен, когда та с громким визгом носилась по комнатам, размахивая прутиком как саблей. И я точно знаю, что себя в смерти Платона Сергеевича Болкошина он винит. Не доследил. И предупреждал его ведь по поводу графа Каледонского и всей его коммерческой компании, но не смог сберечь друга.