Самый яркий свет

Березняк Андрей

Поневоле задумалась. Смерть отца сильно повлияла на мою жизнь, смыслом ее стало найти и отомстить его убийцам. Но сейчас я осознала, что все это время рассматривала через увеличительную лупу мелкие следы, не стараясь окинуть всю картину разом. В вине Компании вообще и Дюпре лично я и не сомневалась, но и в самом деле даже не пыталась найти смысл в их действиях.

— Повод…

— Правильно, Сашенька, повод. Сперва следует понять, зачем злодей берет грех на душу. Когда простой душегуб кистенем в Апраксином переулочке сударю голову пробивает, тут мотив простой — кошелечек ему нужен. Потому и дело здесь простое.

А вот с Дюпре нашим не все так ясно. Кошелечек ему и его злодейской Компании, конечно, нужен, но смотри, как получается: они загоняли батюшку твоего в долги, да так, что он и не сразу понял это. Хорошо еще до всех гешефтов на тебя все свое записал. А потом у них случается окончательная ссора. Дюпре приезжал к Платону за неделю до убийства.

Наверное, в первый раз Николай Порфирьевич назвал смерть отца именно убийством без всяких уклоничивых оговорок.

— О чем они говорили — никто не знает. Но после Дюпре пропал из общества, а появился уже после того, как Платошу отпели. А Государь через месяц повелел тянуть колесопровод на Астрахань.

Мы шли, а я потрясенно молчала. И злилась на себя саму за неопытность и глупость. Выводы умственные пристава не выглядели экстраординарными, и девица двадцати пяти лет, освещенная, образованная вполне могла дойти до них своим умом.

— Ничего, запихнем еще этому Дюпре хер в жопу, — хихикнул Спиридонов.

Я явственно покраснела и уставилась на Николая Порфирьевича, чем очевидно доставила ему удовлетворение.

— Агафоша мой не так уж и прост, Сашенька. Светом тоже тронут.

— Не заметила, — буркнула я.

— А и не могла. У него Свет внутри только. Может слышать как кошка. И к языкам способен. И английский, и германский, и французский знает.

Вот это пассаж! Простой городовой на побегушках — и освещенный! Странностей в этом много, это мягко сказано!

— И что же он у Вас в управе делает? — недоумения в моем голосе было хоть ложкой ешь. — Ведь может даже дворянство выправить.

— А он у нас дурак. А раз так, то понимает, что ему это дворянство — как хвост с кисточкой. У меня он сыт и обут, лишнее жалование я ему всегда выпишу, полицмейстер утвердит обязательно. Никто ему в спину шипеть не будет. Мог бы пойти на службу толмачом куда, но образования нет, а для сослуживцев так и останется сиволапым выскочкой.

— Тогда не дурак вовсе.

— Да нет, дурак полный. Просто знает это. Так что ему лучше самому оставаться… финером.

— Филером, — поправила я пристава. — От французского fileur — следить.[5]

— Пусть так. Но про сиськи твои он теперь не скоро забудет, сниться они ему будут, кхе-кхе. Выдала же ты бульдогу фразочку. Как его удар не хватил только, кхе-кхе.

Кажется, я покраснела еще больше, но пристав пикантную тему развивать не стал. Мы вышли уже к Казанской церкви на Невском проспекте, где гуляющих стало совсем много. Спешили чиновные люди с объемными портфелями, офицеры сверкали начищенными эфесами палашей, а разнообразные дамские шляпки, украшенные по последней моде цветами, смущали вездесущих голубей, сбивая их с толку — как это газоны ходят туда-сюда?

— Ходатайствуй о приеме у Осипа Петровича[6]. Он о батюшке твоем не забыл, в последний раз, когда управу нашу принимал у себя, интересовался у меня, как и что мы дознаем.

Он всяко поболее знает. А сейчас поможешь мне?

— Конечно, дядька Коля, — назвала я Спиридонова как в своем детстве. — Куда нам?

— На Сенную, куда же еще. Вон, голубчика возьмем.

Извозчик, собиравший конские яблоки под пристальным приглядом городового, названному адресу не обрадовался.

— Местные ваньки на меня там волками смотреть будут, — хмуро пояснил он.

— А ты за смотр денег с них затребуй, — отрезал пристав, помогая мне устроиться в коляске.

Ехать тут — всего ничего, но какой же разительный контраст с привычным парадным Петербургом! Купола Спаса-на-Сенной словно боролись с окружающей неприглядностью, стараясь за уши вытянуть раскинувшийся рынок в прекрасное, но, право, это было невозможно. Брусчатка, если она тут и была, давно скрылась под слоем грязи и навоза, лотошники, вырвавшиеся из обжорных рядов, добавляют в воздух миазмы пирогов с щековиной, сама мысль о которых заставляет живот болезненно дергаться в судорогах. С местных обитателей Босх мог бы писать самые свои скверные персонажи. Кто-то косился на наш экипаж с затаенной злостью, кто-то равнодушно мазал взглядом. Голубчик нервно озирался, а Спиридонов сидел, полуприкрыв глаза, всем своим видом показывая привычность к реалиям Спасской части.

Выскочив из коляски, Николай Порфирьевич подал мне руку и, галсируя меж прохожих, устремился к приметной двери в доме по правой стороне Обуховского проспекта[7].

— Это что за манерное заведение? — мне пришлось приложить к носу надушенную перчатку.

Удивляться было чему. Девушка моего положения в таком месте появиться никак не могла. Даже в сопровождении. Низкий потолок полуподвала, думаю, не чистили с самой постройки дома, от свечной копоти и дурно пахнущего жира он представлял собой причудливую картину в темно-коричневых цветах. Грубые столы дополнялись так же криво сколоченными лавками, загородка, отделяющая владения трактирщика от зала, несла на себе следы многочисленных ремонтов. И, кажется, заделывали дырки, оставленные головами посетителей.

При нашем появлении гам разговоров и веселая скрипка стихли. Контингент кабака уставился на нас с приставом, как если бы магометяне в чалмах зашли в Исаакиевский собор во время службы. И только жирные мухи не обратили никакого внимания на сотрудника управы и молодую дворянку, продолжая свои затейливые полеты.

— Извольте ознакомиться, Александра Платоновна — это «Малинник».

— Малинник? — удивилась я. — Не вижу ягодок.

И в самом деле: двусмысленность моих слов подтверждалась воочию. Среди присутствовавших были исключительно мужчины разной степени упитости. При этом ни единого лица, которое могло бы внушать хоть толику доверия.

— Сладкое место, — пояснил Спиридонов. — Где сии достойные мужи могут отдохнуть от трудов неправедных, спустить неправедно же заработанное. Окунуться, так сказать, в сладкую жизнь. Так ведь, Борый?

Косматый мужик с тоненькими усиками положил на стол руки ладонями вверх и бурно возмутился:

— Злые слова Ваши, Николай Порфирьевич! Сим днем только с Сенькой разгрузили три подводы дров, с того и гуляем.

— С дровишек на полугар хватило, да на щицы с говядинкой? Ну-ну. Гуляй пока, Ефим. И ты, Сенька, гуляй пока.