Самый жестокий месяц

Пенни Луиза

– Bonjour. – Гамаш пожал руку Питеру и поклонился Кларе. – Насколько я понимаю, вы видели самое свежее. – Он кивнул на газету в руке Бовуара.

– А вы? – спросил Бовуар.

– Видеть не видел, но Рейн-Мари прочла мне статью по телефону.

– Что вы собираетесь сделать? – спросил Бовуар.

Казалось, все прочие исчезли, остались только Бовуар и старший инспектор. А еще громадная грозовая туча, поднимавшаяся за спиной Гамаша.

– Потерплю некоторое время.

Гамаш кивнул остальным, повернулся и пошел в оперативный штаб.

– Постойте! – Бовуар бросился за Гамашем. Он успел

преградить дорогу шефу, когда тот уже подходил к двери. – Вы не можете позволить им писать такие вещи. Это настоящая клевета. Боже мой, неужели мадам Гамаш все это прочла вам? Вы только послушайте. – Бовуар раскрыл газету и начал читать. – «Квебекская полиция по меньшей мере должна объясниться перед квебекцами. Как коррумпированный полицейский может оставаться в рядах полиции? И занимать влиятельное положение? Во время расследования по делу Арно было ясно, что старший инспектор Гамаш сам не без греха и только сводит личные счеты со своим начальником. Но теперь он, кажется, сам занялся бизнесом. Кто этот человек, которому он вручает конверт? Что в этом конверте? И какие услуги оплачивает его содержимое?»

Бовуар смял газету и посмотрел Гамашу прямо в лицо:

– Это ваш сын. Вы передаете конверт Даниелю. Никаких оснований для этого вранья нет. Да ну же, вам достаточно только снять трубку и позвонить редакторам. Объяснить, что вы делаете.

– Зачем? – Голос Гамаша звучал спокойно, в ясном взгляде не было злости. – Чтобы они состряпали новую ложь? Чтобы они знали, что уязвили меня? Нет, Жан Ги. Если я могу ответить на обвинения, это еще не значит, что я должен это делать. Верь мне.

– Вы это всегда говорите, будто мне нужно напоминать, чтобы я вам верил. – Бовуару было уже все равно, слышит его кто-нибудь или нет. – Сколько раз я должен доказывать вам мою преданность, чтобы вы перестали говорить «верь мне»?

– Извини. – Казалось, слова Бовуара в первый раз задели Гамаша за живое. – Ты прав. Я в тебе не сомневаюсь, Жан Ги. И никогда не сомневался. Я тебе верю.

– А я верю вам, – произнес Бовуар почти спокойно, выпустив пар.

Несколько мгновений он раздумывал, не заменить ли слово «верю» на другое, но потом решил, что «верю» будет достаточно. Он посмотрел на Гамаша и понял, что тот еще не сделал неверного шага. Это Бовуар был в дерьме всеми своими итальянскими кожаными ботинками.

– Делайте, что считаете нужным, – сказал он. – Я буду вас поддерживать.

– Спасибо, Жан Ги. А сейчас я должен позвонить Даниелю. В Париже уже поздно.

– И еще, шеф… – Лакост почувствовала, что теперь ей будет безопасно подойти ближе. – Коронер хочет поговорить с вами. Она будет ждать вас в бистро в пять.

Гамаш посмотрел на часы:

– Нашли что-нибудь объясняющее взлом запечатанной спальни?

– Ничего, – сказала Лакост. – А вы что-нибудь нашли?

Что ей ответить? Что он нашел печаль, ужас и истину? «Мы боимся наших тайн», – сказал он Лемье. Гамаш вышел из этого треклятого подвала с собственной тайной.

Жиль Сандон прижал ножку к себе и принялся ласкать. Его корявая рука с мучительной медлительностью перемещалась вверх и вниз. С каждым разом поднимаясь все выше, пока ножка не кончилась.

– Ты такая гладкая, – сказал он, дуя на ножку и

снимая с нее крохотные частички. – Подожди, я еще тебя смажу. Густым тунговым маслом.

– С кем это ты говоришь?

Одиль тяжело оперлась о дверную раму. Содержимое как ее стакана, так и мастерской Жиля завертелось. Обычно она обращала свою злость в вино и поглощала ее, но в последнее время это перестало действовать.

Жиль испуганно поднял голову, словно его застали за каким-то неблаговидным делом, не предназначенным для посторонних глаз. Затертый клочок наждачной бумаги упал на пол. Он почувствовал запах вина. Пять часов. Может, все не так уж и плохо. Большинство людей выпивают рюмочку-другую в пять часов. В конечном счете ведь существует великолепная квебекская традиция «cinq `a sept» [55] .

– Я говорил с ножкой, – объяснил он, и впервые эти слова прозвучали нелепо.

55

«От пяти до семи» (фр.) – так принято называть собрания друзей или коллег после работы в кафе или ресторане перед возвращением домой. Обычно в это время выпивают стакан вина, пива или коктейль с закуской.

– Не глупо ли это – говорить с ножкой?

Жиль посмотрел на ножку, которая со временем должна была стать частью замечательного стола. Откровенно говоря, ему никогда прежде и в голову не приходило, что это глупо. Он был человеком умным и знал, что большинство людей не разговаривают с деревьями, но полагал, что это их личная проблема.

– Я работала над очередным стихотворением. Хочешь послушать?

Не дожидаясь ответа, Одиль оттолкнулась от дверного косяка и медленно, осторожно прошла к прилавку магазина. Вернулась оттуда со своей тетрадью.

– Ну слушай.

Как любит человек страдать, Устроить шум из ничего, Шипов повсюду набросать, Гвоздей, стекла, всего-всего.

– Постой. – Она снова оперлась о косяк, когда Жиль повернулся было к ней спиной. – Это еще не все. И брось ты эту долбаную хреновину.

Он опустил глаза и увидел, что пальцы его напряглись и побелели, словно кровь из них перетекла в дерево, – так крепко они обхватили ножку. После секундного колебания он осторожно положил ножку на пол, убедившись, что в этом месте хороший слой стружки.

Не для него кулик чирик, Не для него лягушка квак, И цапля свой унылый лик Себе на грудь все бряк да бряк.

Одиль опустила тетрадь и смерила Жиля многозначительным взглядом. Кивнув несколько раз, она закрыла тетрадь и, стараясь не потерять равновесия, направилась назад в магазин. Жиль посмотрел ей вслед, спрашивая себя: что она хотела этим ему сказать? Как это получается, что он понимает деревья, а свою подругу не может понять?