Самый жестокий месяц

Пенни Луиза

Он с такой силой ударил руками по баранке, что чуть не сломал ее и почувствовал, как заныли кости. К ужасу Бовуара, у него на глазах выступили слезы. «Нет, это от боли в руках, только от боли в руках», – сказал он себе.

Но та клетка у него в груди опустела. Его любовь к Гамашу прорывалась наружу, грозила разорвать его на части.

– Выйди! – велел Гамаш.

Повозившись с ремнем безопасности, Бовуар сумел наконец выйти на дорогу. Дождь прекратился, сквозь тучи пробивалось солнце. Пробиться сквозь собственную оболочку пытался и Бовуар.

Гамаш твердо стоял на земле

рядом с ним.

– Идите вы в жопу! – в голос закричал Бовуар.

Ему хотелось одного – выть во всю силу легких. Сжать кулаки, ударить что-либо или кого-либо и завыть. Вместо этого он зарыдал. Затоптался на месте, не видя ничего вокруг. Неизвестно, сколько это продолжалось, но в конечном счете к нему вернулись чувства. Сначала он увидел свет, потом услышал щебет птиц, потом ощутил запах леса после дождя. Он постепенно пришел в себя, вернулся в этот мир. И увидел перед собой Гамаша. Старший инспектор не ушел. Не пытался утихомирить его, остановить. Утешить. Он дал Бовуару отрыдаться, отвыться, выпустить пар.

– Я просто хочу… – Голос Бовуара затих.

– Чего ты хочешь? – спокойно спросил Гамаш.

Солнце светило из-за спины старшего инспектора, и потому Бовуар видел только его очертания.

– Я хочу, чтобы вы мне верили.

– Мне кажется, это не все.

Бовуар чувствовал себя как выжатый лимон. Двое мужчин смотрели друг на друга. Капельки дождя, прилепившиеся к веткам деревьев, сверкали на солнце.

Гамаш очень медленно подошел к Бовуару и протянул руку. Жан Ги уставился на нее, большую и сильную. А потом увидел собственную руку (увидел так, словно это была чья-то чужая рука) – она поднялась и медленно опустилась. В руке шефа его собственная рука была тонкой, чуть ли не изящной.

– Я все знал с того момента, когда увидел тебя, рассерженного и огорченного, в хранилище вещдоков отделения на Труа-Ривьер, – сказал Гамаш. – Почему, ты думаешь, я взял тебя, когда ты не был нужен никому другому? Почему, ты думаешь, я сделал тебя моим заместителем? Да, ты талантливый следователь. Ты заточен на то, чтобы находить убийц. Но это не все. Между нами существует взаимопонимание, между мной и тобой. Взаимопонимание у меня существует со всеми членами команды, но наиболее полное – с тобой. Ты мой преемник, Жан Ги. Придет время – и ты займешь мое место. Я люблю тебя, как сына. И ты мне нужен.

У Бовуара жгло глаза и нос, он всхлипнул, и этот всхлип пустился вдогонку за теми, что уже унес ветер, словно эта эмоция была такая же естественная, как дерево.

Они обнялись, и Бовуар прошептал Гамашу на ухо:

– Я вас тоже люблю.

Потом они отпрянули друг от друга. Без смущения. Они были отец и сын. И вся зависть Бовуара к Даниелю исчезла, покинула его сердце.

– Вы должны сказать мне все.

Гамаш продолжал колебаться.

– Неведение меня не защитит.

И тогда Арман Гамаш сказал ему все. Рассказал об Арно, о Франкёре, о Николь. Бовуар слушал, ошарашенный.

Глава тридцать шестая

Одиль Монманьи была занята с клиентом, который размышлял о различиях между твердым и мягким соевым творогом. Пока она обслуживала посетителя, Гамаш и Бовуар

бродили по магазину, разглядывали ряды упаковок с органической пищей, различными чаями и травами. В задней части помещения они нашли мебель, изготовленную Сандоном. Гамаш любил антикварные вещи, в особенности из квебекской сосны. Современная мебель часто вызывала у него недоумение. Но когда Гамаш смотрел на столы Жиля, на его стулья и табуретки, его миски и посохи, у него возникало ощущение, что он видит удивительную смесь старины и новизны. Дерево, казалось, было обречено принимать такие формы, словно оно росло сотни лет в лесах Квебека в ожидании, когда этот человек найдет его и использует таким вот образом. Но при этом дизайн был ничуть не похож на традиционный. Изделия были современные и смелые.

– Хотите что-нибудь купить? – спросила Одиль.

Гамаш почувствовал запах кислого вина, который не смогла перебить даже ментоловая жевательная резинка. Сочетание было отвратительным, и он с трудом сдержался, чтобы не отпрянуть.

– Я не прочь. Но пожалуй, не сегодня, – сказал он. – У нас, боюсь, есть еще несколько вопросов.

– Нет проблем. У нас сегодня тихий день. Большинство дней у нас тихие.

– Это дает вам возможность писать стихи.

Одиль оживилась:

– Вы знаете о том, что я пишу стихи?

– Да, мадам.

– Хотите, я прочту вам что-нибудь?

Бовуар попытался перехватить взгляд Гамаша, но тот сделал вид, что не замечает глазной гимнастики подчиненного.

– Сочту за честь, если для вас это не составит труда.

– Вот, садитесь сюда.

Она практически толкнула Гамаша на один из стульев Жиля. Старший инспектор ожидал, что раздастся громкий треск, стул под ним сломается и при этом на соответствующую сумму уменьшится его банковский счет. Но ничего такого не произошло. Стул, дерево и накопления Гамаша не пострадали.

Одиль вернулась со своей затрепанной тетрадкой – Бовуар видел ее в прошлое свое посещение магазина: тогда Одиль захлопнула тетрадь на его глазах.

Она откашлялась, повела плечами, как боец перед схваткой.

За болото в сумерках понеслись Зловещие облака, и мы идем, Невзирая на ветер и дождь в лицо, Я, моя любовь и я – втроем. Вскрикнула чайка, согнулся камыш, Но трое рука об руку мы идем, Не сгибаясь под порывами ветра, Я, моя любовь и я – втроем.

– Я назвала это стихотворение «Я, моя любовь и я».

Гамаш был слишком ошеломлен и не мог произнести ни слова, но тут Бовуар обрел голос:

– Это было замечательно. Я словно видел все это своими глазами.

И он не лукавил. Он уже привык слышать из уст Гамаша невнятные цитаты, в основном невразумительные, без малейшего намека на рифму, стихи Рут Зардо. В стихотворении Одиль, по крайней мере, был хоть какой-то смысл. Бовуар представлял себе птицу, слышал ее крик, видел дождь.