Сан-Антонио в гостях у МАКов
Шрифт:
Пока он увидит меня в зеркале заднего вида и предпримет что—нибудь, я уже выскочу из тупика. Лучшая стометровка в моей жизни, ребята! И в одном штиблете!
Я несусь к бентли, залетаю и включаю зажигание. А вот и тот шарабан выползает задним ходом из тупика. Нельзя упускать такой случай. Я срываюсь с места. Даю полный газ! И траххх! Можно подумать, что шеф кабана на Эйфелевой башне вышвырнул за перила свою кухонную плиту. Я от души долбанул своего противника. Его телега принимает форму банана. Поворачивать направо теперь она может сама, водителю не стоит даже беспокоиться.
Самое время отобрать у него водительские права.
Он не теряет времени и выскакивает из колес. Я сдаю назад, чтобы выбраться из кучи металлолома, но на это уходит время, и, когда я освобождаюсь, силуэт растворяется в темноте. Я запоминаю номер машины, осматриваю салон и, не найдя ничего интересного, возвращаюсь в тупик за своим штиблетом.
ГЛАВА XI,
в которой Берю доказывает мне, что он отменный рыболов
Я придавливаю пару часиков в своем катафалке и, когда заря огненными пальцами приподнимает занавес грядущего дня, беру курс назад в Оужалинс Кастл.
Жилище пока безмолвствует. На ногах лишь кухарка. И зря, учитывая качество ее стряпни.
Я иду под окно Берю, бикоз в нем горит свет. Подбираю камешек и ловко пуляю им в стекло. Ряшка Толстого не заставляет себя долго ждать. Я прикладываю палец перпендикулярно к губам и делаю ему знак валить вниз.
Жду его на бельведере замка. Вокруг вековые деревья с величественными кронами. Отсюда открывается изумительная панорама: передо мной гладь озера и волнистый силуэт окрестных холмов. Этот шотландский пейзаж поэтичен, сдержан и меланхоличен. В зарослях камыша, окаймляющего озеро, резвятся дикие гуси.
Появляется Берюрье Храбрый, на ходу застегивая ширинку. На нем рыбацкие сапоги и старый позеленевший шляпой. Под мышкой он держит удочки, а деснами жует свой первый за день пелик.
— Уже на ногах? — удивляется он.
— Ты идешь на рыбалку? — спрашиваю я.
— Нет, это я иду на рыбалку, — говорит Громила.
И давай ржать.
— Как в том анекдоте о глухом, да, дружище?
У него сегодня хорошее настроение. Никаких следов похмелья. Он свеж, как форель, которую надеется поймать. Свеж, если забыть о щетине, нечистоплотности, налитых кровью глазах.
— Слушай, — шепчет он, — как ты смог свалить из этой хаты? Ведь дверища заложена стулом.
— Я превратился в призрак, как один мой знакомый балабол, и легко прошел сквозь стены.
Он пожимает своими замечательными плечами безработного грузчика.
— Не вешай мне на уши лапшу. Ты думаешь, что из-за твоего чувственного амура я потеряю чувство юмора?
Довольный своим каламбуром (результат содружества Пегаса и крестьянской телеги), он подпускает в утренний воздух немного интимного аромата и вздыхает.
— Я бы с удовольствием тяпнул какавы перед рыбалкой, но, чтобы сориентироваться в этой конуре, нужен профи-экскурсовод.
— Пойдем, — перебиваю я.
— Куда еще?
Я молча веду его в сторону окна с толстой решеткой.
— Это
— Йес, дружище, — подтверждает по-английски мой спутник.
— И в какой же ящик она засунула свою пресловутую шкатулку?
— Вон в тот, слева...
Я осматриваю просторную комнату, обставленную в строгом стиле, с картинами по стенам, изображающими людей со строгими ряхами, которые, судя по нарядам, никогда не были неряхами. Мой взгляд останавливается на дверном замке. Я морщусь. Это супернадежная штучка. Ясно, что вилкой для улиток здесь не продирижируешь «Отвертюру Очарованной флейты». Толстый, который следил за моим взглядом и увидел мою гримасу, улыбается.
— Это тебе не цыпленок табака, да?
— Как открывается секретер?
— Вон той фиговиной сверху. Она выдвижная.
И вдруг мой Берюрье становится серьезным, как тот месье, которому рассеянный хирург вместо гланд удалил мошонку.
Я замечаю эту перемену.
— Что с тобой, Пухлый?
— Не дыши, сейчас я покажу тебе один номер.
Он снимает с предохранителя катушку (лицензия Вкривь-и-Вкось) и просовывает удилище между прутьев решетки. Окно закрыто не полностью, и поднять его рукоятью удочки — проще простого.
— Дыши, — повторяет он, что совершенно излишне, учитывая, что я застыл в образе, как тенор из Опера при исполнении арии «Не суйся, паяц».
Он просовывает руку как можно дальше внутрь, закрывает один глаз и целится, плавно выводя удочку на бросок.
Волоски в его ноздрях колышутся, как перья на парадном шлеме республиканского гвардейца.
Резкий взмах — и вперед! Раздается тонкий короткий свист рассекаемого воздуха и сразу вслед за ним — крик боли.
Сосредоточив все свое внимание на том, чтобы поточнее прицелиться, Берю напрочь забыл о волочащейся по земле блесне с тройным крючком. Когда он махнул удилищем, крючок взметнулся у него между ног, вырвав на ходу не только лоскут штанов, что само по себе не так уж серьезно, но и кусочек самого Берю.
Ошарашенный, оглушенный болью, смущенный, раненый (успокойтесь, дамы, не смертельно), озадаченный и ободранный, Толстый смотрит на лоскут материи и еще чего-то , болтающийся на конце блесны.
— Если ты на это ловишь свою форель, мне жаль, что я ел ее.
Подавив досаду и боль, он повторяет попытку, на сей раз позаботившись о том, чтобы блесна находилась на конце удилища.
— Пссст!
Он метнул. Крючок пролетает в нескольких сантиметрах от петли секретера.
— Чуть-чуть не хватило, да? — ликует Берю, разом забывая о своих неурядицах и недоразумениях.
Он сматывает катушку. К несчастью, коварный крючок падает дает с секретера на письменный стол и цепляется за рога маленького бронзового оленя, служащего чернильницей. Отцепить его уже невозможно. Берю тянет, чернильница падает. Прощай, персидский ковер мадам Мак Херрел.
— Будет плач и зубовный скрежет, — произносит Неблагодарный. — Хорошо, что я поставил леску ноль двенадцать, — радуется он, подтягивая к себе оленя.
Он ласково поглаживает животное. В конце концов, не это ли эмблема Жиртреста.