Сан Феличе Иллюстрации Е. Ганешиной
Шрифт:
«Посвятим абзац, — пишет Саккинелли, — странным случайностям, имевшим место во время этой революции:
23 января пушечное ядро, выпущенное якобинцами из замка Сант’Эльмо, разнесло древко королевского знамени, развевавшегося над Кастель Нуово, и его падение предопределило вступление французских войск в Неаполь;
22 марта снаряд сбил республиканское знамя с замка Кротоне, и этот случай, воспринятый как чудо, повлек за собой мятеж гарнизона против
наконец, 10 июля падение французского знамени, водруженного над замком Сант’Эльмо, привело к капитуляции этого форта.
Те, кто захочет сопоставить даты, — продолжает историк, — увидят, что все эти случайности, как и другие наиболее важные события на протяжении всей неаполитанской кампании кардинала Руффо, происходили по пятницам».
А теперь отвернемся от замка Сант’Эльмо — нам еще не раз придется обращать на него взор — и проследим за лодкой, которая отчаливает от берега немного выше моста Магдалины и скользит по воде мимо шумных и празднично разукрашенных лодок, безмолвная, суровая, без единого вымпела на борту.
Эта лодка везет Руффо: он хочет просить Фердинанда о единственной милости — в обмен на отвоеванное для него государство согласиться выполнить договор, заключенный кардиналом от имени короля, и не запятнать королевскую честь нарушением слова.
Вот еще один случай, когда романисту пристало передать свое перо историку, когда воображение не имеет права прибавить ни слова к неоспоримому тексту летописца.
Пусть же читатель соблаговолит вспомнить, что нижеследующие строки извлечены из книги, опубликованной Доменико Саккинелли в 1836 году, в самый разгар царствования Фердинанда II, этого безжалостного душителя печати, причем книга эта увидела свет с дозволения цензуры.
Итак, вот собственные слова почтенного историка:
«Пока шли переговоры с французским комендантом о сдаче форта Сант’Эльмо, кардинал явился на борт „Громоносного“, желая лично доложить королю Фердинанду, как повели себя англичане в связи с капитуляцией Кастель делл’Ово и Кастель Нуово, и о том, какой скандал вызвало нарушение договора. Сначала его величество, казалось, был расположен проявить уважение к условиям капитуляции и придерживаться их, однако не пожелал ничего решать окончательно, не выслушав Нельсона и Гамильтона.
Оба были призваны, дабы высказать свое мнение.
Гамильтон сослался на дипломатическую доктрину, согласно которой властители не заключают договоров с мятежными подданными, и заявил, что договор должен рассматриваться как недействительный.
Нельсон не стал прибегать ни к каким околичностям. Он выказал глубокую ненависть ко всем революционерам французского толка, заявив, что надо вырвать зло с корнем, дабы предотвратить дальнейшие несчастья, ибо республиканцы упорствуют во грехе и неспособны к раскаянию; что, стоит дать им волю, и они совершат еще худшие и страшнейшие преступления; наконец, если оставить их безнаказанными, то это будет соблазном для всех злоумышленников.
Нельсону удалось свести на нет
Итак, Фердинанд, вопреки настояниям и даже мольбам кардинала Руффо, послушался двух злых гениев его королевской чести и решил считать договор о капитуляции Кастель делл’Ово и Кастель Нуово недействительным.
Как только было принято это решение, кардинал, прикрыв лицо краем своей пурпурной мантии, спустился в свою лодку и вернулся в дом, где был подписан договор, оставив монархию, им же самим восстановленную, на волю запаздывающего, быть может, но неизбежного небесного правосудия.
В тот же день узники, содержавшиеся на «Громоносном» и на фелуках, которые должны были перевезти их во Францию, были высажены на берег, попарно закованы в цепи и отведены в темницы Кастель Нуово, Кастель делл’Ово, Кастель дель Кармине и Викариа. А так как тюрем не хватало (ведь королевские письма объявляют преступниками уже восемь тысяч заключенных), то граждан, не поместившихся в этих четырех местах, отправили в здание Гранили, обращенное в дополнительную тюрьму.
Увидев все это, лаццарони решили, что вместе с их коронованным Носатым вернулись дни кровавого разгула, и начали еще больше грабить, жечь и убивать.
Согласно принятому нами в начале этого повествования правилу описывать творившиеся в то время ужасы не иначе как опираясь на подлинные документы, мы заимствуем нижеследующие строки у автора «Памятных записок для изучения истории неаполитанских революций»:
«Дни 9 и 10 июля были отмечены всякого рода преступлениями и низостями, кои перо мое отказывается изобразить. Зажёгши перед королевским дворцом громадный костер, лаццарони бросили в огонь семерых несчастных, задержанных несколькими днями ранее, и в свирепости своей дошли до того, что пожирали окровавленные части тел своих жертв. Подлый протоиерей Ринальди хвалился, что принимал участие в этом гнусном пиршестве».
Кроме протоиерея Ринальди на каннибальской оргии отличился и другой человек: подобно дьяволу на шабаше, он возглавлял это действо, переворачивающее все представления о людских обычаях.
Человека этого звали Гаэтано Маммоне.
Ринальди пожирал полусырую плоть; Маммоне пил кровь прямо из ран. Мерзкий вампир оставил по себе такую страшную память среди неаполитанцев, что и ныне, более чем через сорок пять лет после его смерти, ни один житель Соры — его родины — не посмел ответить на мои расспросы о нем.
«Он пил кровь, как пьяницы пьют вино!» — вот что услышал я от десятка знавших его стариков, и то же повторили мне двадцать самых различных людей, которые видели, как он пьянел от этого жуткого напитка.
Но один человек, от которого ждали самого рьяного участия в разгуле реакции, напротив, ко всеобщему удивлению, с ужасом наблюдал за происходящим: то был фра Пачифико.
С тех пор как умертвили адмирала Караччоло, перед которым он благоговел, фра Пачифико заколебался в своих убеждениях. Как же можно было повесить как предателя и якобинца человека, столь верно служившего королю и столь доблестно за него сражавшегося?