Сан Феличе Иллюстрации Е. Ганешиной
Шрифт:
В конце концов, наградив всех, Фердинанд счел справедливым почтить и самого себя.
Он вызвал из Рима Канову и… — право же, это так странно, и мы боимся, что нам не поверят! — заказал ему свою собственную статую в виде Минервы!
Целых шестьдесят лет можно было видеть этот огромный нелепый монумент в нише над первыми ступенями парадной лестницы Бурбонского музея, он и поныне стоял бы там, если бы в бытность мою почетным директором изящных искусств я не велел убрать его — не потому, что он в комическом виде изображал Фердинанда, а потому, что это творение недостойно величайшего
Монархия вступила в благодатную пору своего существования, и вот прекрасная меланхолическая эрцгерцогиня, та самая, что уже встречалась нам на королевской галере вскоре после рождения дочери, которой суждено было в один прекрасный день стать герцогиней Беррийской, — эрцгерцогиня в марте или апреле 1800 года снова ожидала ребенка! Она благополучно доносила его до девятого месяца, невзирая на все описанные нами бурные события, и в Палермо ожидали ее разрешения от бремени (в особенности если бы она родила мальчика), чтобы затеять ряд празднеств, достойных столь счастливого повода.
Не во дворце, не среди шелков и бархата, а в темнице, на охапке соломы другая женщина тоже ждала разрешения от бремени, рокового разрешения, сулившего ей смерть.
То была несчастная Луиза Молина Сан Феличе. После того как муж объявил о ее беременности, она по приказу короля Фердинанда, озверевшего от жажды мести, была препровождена в Палермо и подверглась осмотру консилиума врачей, подтвердившего ее состояние.
Но беспощадный король заподозрил заговор, порожденный жалостью: он вызвал собственного своего хирурга Антонио Виллари и велел ему под страхом самого сурового наказания доложить об истинном положении узницы.
Антонио Виллари, как и другие, признал беременность и поклялся в этом королю своей душой и совестью.
Тогда король начал выпытывать, каков срок беременности, чтобы узнать, когда можно ожидать родов, чтобы наконец отдать Луизу в руки палача.
Как удачно, что ее уже судили и приговорили к смерти: в тот самый день, как охраняющее ее дитя выйдет из чрева матери, можно будет казнить ее без дальнейших проволочек.
Фердинанд приставил к узнице своего личного врача Антонио Виллари, обязанного известить короля первым (и только его одного!) о начале родов, чтобы никто не мог помешать королевской мести.
Роды принцессы должны были дать престолу наследника, роды осужденной — доставить жертву палачу; оба события ожидались через несколько недель, но первой предстояло разрешиться принцессе.
Именно на этом обстоятельстве основывал свою последнюю надежду кавалер Сан Феличе.
После того как он выполнил в Неаполе миссию милосердия, после того как заявлением в трибунале и подчеркнутым уважением к жене спас ее честь, кавалер Сан Феличе вернулся в Палермо и занял обычное свое место при герцоге Калабрийском, жившем в сенатском дворце.
Сам он не решился представиться, но принц призвал его к себе в день его приезда и протянул ему руку, которую кавалер поцеловал.
— Мой дорогой Сан Феличе, —
Кавалер хотел преклонить колено, но принц не позволил ему сделать это, притянул к себе и прижал к сердцу.
Тогда кавалер рассказал ему все: о своей дружбе с князем Караманико, о данном ему обещании, когда тот лежал на смертном одре, о своей женитьбе на Луизе — словом, он утаил лишь признание Луизы, так что в глазах принца его отцовство не вызывало сомнений. Наконец, кавалер заверил принца в том, что Луиза не виновна в политических преступлениях, и просил заступиться за нее.
Принц с минуту размышлял. Он знал жестокий и мстительный характер своего отца, знал, какую тот дал клятву и как трудно будет заставить короля от нее отказаться.
Но внезапно у него мелькнула счастливая мысль.
— Ждите меня здесь, — сказал он кавалеру. — По такому важному делу мне необходимо посоветоваться с принцессой, к тому же она хороший советчик.
И он прошел в спальню жены.
Пять минут спустя дверь приотворилась, принц высунул голову и окликнул кавалера.
В то самое время, когда дверь спальни захлопнулась за Сан Феличе, какая-то маленькая шхуна, судя по высоте и гибкости мачт, американской постройки, обогнула гору Пеллегрино, проследовала вдоль длинной дамбы Портового замка, завершающейся пушечной батареей, вошла в бухту и, маневрируя с такой же ловкостью, с какой это делают в наши дни пароходы, между английскими военными кораблями и торговыми судами всех стран, заполнявшими порт Палермо, бросила якорь в полукабельтове от замка Кастелламмаре, уже давно превращенного в государственную тюрьму.
Если бы указанных нами примет было недостаточно, чтобы опознать национальную принадлежность маленького судна, то звездный американский флаг, развевавшийся на гафеле его фок-мачты, подтвердил бы, что оно построено на континенте, открытом Христофором Колумбом, и, вопреки кажущейся хрупкости, отважно и счастливо пересекло Атлантический океан, словно трехпалубный корабль или высокобортный фрегат.
Название судна «Ранер», что значило «Бегущий», начертанное на корме золотыми буквами, указывало, что оно получило имя по заслугам, а не по прихоти его владельца.
Едва лишь брошенный якорь зацепился за морское дно, как к «Ранеру» подошла шлюпка карантинной службы, чтобы выполнить все формальности и предосторожности, и начался обычный обмен вопросами и ответами.
— Эй, на шхуне! Откуда идете?
— С Мальты.
— Прямым курсом?
— Нет, мы заходили в Джирдженти и Марсалу.
— Покажите ваш карантинный лист.
Капитан, отвечавший на вопросы по-итальянски, но с явным акцентом янки, протянул требуемую бумагу; ее у него взяли щипцами и, прочитав, вернули тем же способом.