Сан-Феличе. Книга первая

Дюма-отец Александр

Гостей пригласили к столу; ужин прошел весьма оживленно; оказавшись в обстановке, напоминавшей им Версаль, престарелые принцессы почти забыли о смерти сестры — потере, не горевать о которой было невозможно. Впрочем, одной из привилегий придворного траура является то, что он длится лишь три недели, а траурным цветом является лиловый.

Ужин проходил так весело потому, что почти все присутствующие были убеждены, как и сам король еще недавно, что пушечная пальба означала разгром французов. Те же, кто в этом сомневался или, во всяком случае, не был так спокоен,

как остальные, делали над собою усилия, чтобы походить на самых веселых.

Только Нельсон, несмотря на огненные взгляды, что обращала к нему Эмма Лайонна, казался озабоченным и не участвовал в изъявлении надежд, которыми все прочие усердно услаждали гордыню и ненависть королевы. Каролина все же заметила сумрачность победителя при Абукире, а так как не могла объяснить ее холодностью Эммы, она наконец решила сама спросить у адмирала о причине его молчания и сдержанности.

— Вашему величеству угодно узнать, что за мысли тревожат меня? — спросил Нельсон. — Так вот, хоть это может и не понравиться королеве, я отвечу ей, как пристало моряку, напрямик: ваше величество, я встревожен.

— Встревожены? Почему же, милорд?

— Потому что я всегда волнуюсь, когда гремят пушки.

— Но мне кажется, милорд, вы забываете, каково ваше участие в этом громе пушек, — возразила королева.

— Я именно потому особенно волнуюсь, что помню о письме, на которое вы намекаете. Ибо если что-либо случится с вашим величеством, моя тревога превратится в угрызения совести.

— В таком случае зачем же вы его написали? — спросила королева.

— Я написал его, так как вы уверили меня, что ваш зять, его величество австрийский император, начнет военные действия одновременно с вами.

— А кто говорит, милорд, что он не начал или не собирается начать их?

— Если бы так было, мы кое-что узнали бы об этом. Германский цезарь не может двинуть в поход двухсоттысячную армию без того, чтобы земля чуточку не дрогнула от этого. А если он все еще не выступил, значит, не выступит раньше апреля.

— Но не правда ли, — спросила Эмма, — он сам посоветовал королю начать поход и обещал выступить, как только его величество окажется в Риме?

— Да, кажется, — прошептала королева.

— А вы видели его письмо, ваше величество? — спросил Нельсон, глядя на королеву своим серым глазом так пристально, словно перед ним была простая женщина.

— Нет, но король говорил о нем господину Актону, — невнятно пробормотала королева. — Впрочем, даже если мы ошиблись или если австрийский император ввел нас в заблуждение, неужели из-за этого надо отчаиваться?

— Я не говорю, будто надо отчаиваться, но боюсь, что неаполитанской армии одной не под силу выдержать натиск французов.

— Как? Вы полагаете, что десять тысяч французов под началом господина Шампионне могут победить шестьдесят тысяч неаполитанцев, которыми командует генерал Макк, считающийся лучшим стратегом Европы?

— Я говорю, государыня, что исход всякого сражения всегда сомнителен, а между тем судьба Неаполя зависит от вчерашнего сражения; я говорю, наконец, что если Макк, к

несчастью, окажется побежденным, то через две недели французы будут в Неаполе.

— Боже мой! Что вы говорите? — прошептала мадам Аделаида, бледнея. — Неужели нам опять придется собираться в дорогу? Слышите, сестрица, что говорит милорд Нельсон?

— Слышу, — ответила мадам Виктория, смиренно вздохнув. — Но я вручаю нашу судьбу в руки Господни.

— В руки Господни! В руки Господни! Прекрасно сказано с точки зрения верующих, но в руках Господних столько судеб вроде наших, что ему некогда ими заниматься.

— Милорд, — обратилась королева к Нельсону, словам которого она придала куда больше значения, чем хотела показать, — значит, вы невысоко цените наших воинов, раз думаете, что они вшестером не одолеют одного республиканца, и это при том, что сами вы с вашими англичанами атакуете их при равных силах, а зачастую и при меньших, чем у них?

— Да, на море, государыня, потому что море — это наша стихия, стихия англичан. Родиться на острове — значит родиться на корабле, стоящем на якоре. На море — смело утверждаю это — один английский моряк стоит двух французских; иное дело на суше. На суше, государыня, французы то же, что англичане на море. Богу известно, до чего я ненавижу их; Господь также ведает, что я воевал с ними не на жизнь, а на смерть. Ему известно, наконец, как я хотел бы, чтобы то, что останется от этой нечестивой нации, которая отреклась от Бога и казнит своих монархов, оказалось на корабле. Тогда я на борту «Авангарда», как он ни искалечен, сразился бы с этим кораблем! Но даже ненавидя врага, следует отдавать ему должное. Ненависть не означает презрения. Если бы я презирал французов, то не стал бы их ненавидеть.

— Что вы, любезный лорд! — сказала Эмма, тряхнув головкой, как умела только она, — жест был бесконечно изящен и пленителен. — Не выступайте здесь в роли провозвестника несчастья! Генерал Макк разгромит французов на суше так же, как адмирал Нельсон разгромил их на море… Да вот, мне послышалось, что щелкает кнут, возвещающий нам о прибытии новостей. Слышите, государыня? Слышите, милорд? Это курьер, обещанный нам королем.

И действительно, стало слышно быстро приближающееся частое щелканье бича; нетрудно было догадаться, что звуки эти — красноречивая музыка, какою почтари имеют обыкновение возвещать о своем прибытии. Но присутствующих не могло не смутить то обстоятельство, что послышался стук колес приближающейся кареты. Все, однако, невольно поднялись с мест и стали прислушиваться.

Актон первый не выдержал: по-видимому взволнованный более прочих, он обернулся к королеве и спросил:

— Ваше величество разрешит мне справиться?.. Королева утвердительно кивнула.

Министр бросился к дверям, обратив взор на анфиладу комнат, по которой должен был пройти камердинер, чтобы доложить о курьере, или сам курьер.

Все слышали, как карета остановилась под аркой у парадного подъезда. Вдруг Актон, отступив на три шага, попятился к зале, как человек, увидевший что-то невероятное.