Сан-Феличе. Книга вторая

Дюма-отец Александр

— Отец, вы сама щедрость, а я только ее тень. Но вот что я хочу добавить: в наше время, когда происходит революция, никто не может отвечать за завтрашний день. Наш дом может быть разграблен или сожжен, как знать? У нас в кассе имеются наличными четыреста тысяч дукатов; выплатим сегодня же тем, кого оставляем после себя, те деньги, которые они могли бы получить по завещанию лишь после нашей смерти. Голоса этих людей благословят нас, вознесут молитву за нас, а в нашем положении это будет нам самой лучшей поддержкой перед лицом Господним.

— Да будет так. Приготовь

для Клагмана ордер на выплату сегодняшним днем всем лицам, имеющим на это право, двухсот тысяч дукатов и двойного жалованья за тот месяц, что им еще осталось работать на нас.

— Ордер подписан, отец.

— А теперь вот что, дружок. Каждый из нас хранит в сердце воспоминания, тайные, но благоговейные. Эти воспоминания налагают на нас определенные обязательства. Ты моложе меня, у тебя их должно быть больше, ибо многие из моих воспоминаний уже угасли. Я возьму себе сто тысяч из того миллиона пятидесяти девяти тысяч четырехсот семидесяти пяти дукатов, которые нам остались, а тебе оставлю двести; каждый истратит эту сумму как считает нужным, не отчитываясь в ней.

— Спасибо, отец. Остается еще семьсот пятьдесят девять тысяч четыреста семьдесят пять дукатов.

— Если хочешь, оставим по сто тысяч дукатов каждому из трех благотворительных учреждений Неаполя: приюту для подкидышей, госпиталю для неизлечимо больных и приюту Неимущих.

— Решено, отец. Остается четыреста пятьдесят девять тысяч четыреста семьдесят пять дукатов.

— Их естественный наследник — наш родственник Моисей Беккер из Франкфурта.

— Но он богаче нас, отец, он постыдится принять такое наследство от родственников.

— А как же, по-твоему, распорядиться этой суммой?

— Не мне давать вам советы, отец, когда речь идет о философии и человечности. Скоро начнется сражение; прежде чем Неаполь будет взят, с обеих сторон окажутся убитые. Вы ненавидите врагов, отец?

— Я ни к кому не питаю ненависти, сын мой.

— Вот одно из спасительных воздействий близкой смерти, — вполголоса, как бы говоря с самим собой, произнес Андреа.

Потом он прибавил громко:

— А что, отец, если бы мы отставили эту сумму (за вычетом расходов, связанных с ликвидацией) вдовам и сиротам — жертвам гражданской войны, к какой бы партии они ни принадлежали?

Не ответив, старик поднялся со стула, прошел в комнату сына и со слезами обнял его.

— Кому же ты поручишь распределение этих денег?

— Вы можете назвать кого-нибудь, отец?

— Нет, мой мальчик. А ты?

— Я знаю одно святое создание: это супруга кавалера Сан Феличе.

— Та, что донесла на нас?

— Отец, я долго размышлял. Ночи напролет я взывал к своему сердцу и разуму, ища разгадку этой ужасной тайны. Отец, я убежден, что Луиза невиновна.

— Пусть так, — отвечал старый Симоне. — Если она невиновна, твой выбор достоин ее; если виновна, я присоединю свое прощение к твоему.

На сей раз сын бросился на шею отцу и прижал его к своему сердцу.

— Ну, вот мы и произвели ликвидацию, — сказал Симоне. — Это оказалось не так трудно, как я ожидал.

Через два часа распоряжения Симоне и Андреа Бекке-ров

стали известны всему банкирскому дому; клерки и слуги получили капитал, из которого исчислялось их жалованье и содержание, а оба арестованных вернулись в тюрьму, чтобы выйти оттуда только на казнь среди хора похвал и благословений.

Что касается Спронио, наконец выяснилось, что с ним произошло: ночью к нему пришли, чтобы арестовать его, но он спасся, выскочив в окно, и, возможно, добрался до Нолы, где присоединился к кардиналу.

CXLIII. ПОСЛЕДНЕЕ ПРЕДОСТЕРЕЖЕНИЕ

На следующую ночь после возвращения Беккеров в тюрьму Сальвато сидел за столом в одном из покоев дворца Ангри, где он продолжал жить, и, подперев левой рукой голову, четким и уверенным почерком, так соответствующим его характеру, писал следующее письмо:

«Брату Джузеппе, монастырь Монтекассино.

12 июня 1799 года.

Возлюбленный отец мой!

Пробил час решительной битвы. Я получил от генерала Макдоналъда дозволение остаться в Неаполе, ибо полагал, что мой первейший долг как неаполитанца защищать свою родную страну. Я сделаю все, что смогу, ради ее спасения; если же не сумею ее спасти, сделаю все, чтобы умереть, и с последним моим вздохом два дорогих имени слетят с моих уст и станут крыльями, на которых душа моя вознесется к небу: Ваше имя, отец, и имя Луизы.

Я знаю, отец, как Вы меня любите, но ничего не прошу для себя: мой долг предначертан свыше, и я исполню его. Но если я умру, о возлюбленный отец мой, она останется одна и — кто знает? — может быть, окажется жертвой преследований со стороны короля как невольная причина гибели двух присужденных вчера к расстрелу людей, хотя она совершенно ни в чем не повинна!

Если мы победим, ей нечего страшиться мести, и письмо это останется свидетельством моей великой к Вам любви и безграничного доверия.

Если же, напротив, мы будем побеждены и я не в состоянии буду оказать ей помощь, Вы, отец, замените меня.

Тогда Вы покинете прекрасные высоты Вашей святой горы и окунетесь в гущу жизни. Вы облекли себя миссией оспаривать человека у смерти; Вы не отвлечетесь от этой цели, спасая ангела, чье имя я Вам назвал и чьи добродетели перечислил ранее.

В Неаполе самое могучее оружие — это деньги, поэтому во время поездки в Молизе я собрал пятнадцать тысяч дукатов, из которых несколько сот истратил, но все остальное хранится в железном ларце, зарытом в Позил-липо, близ руин Вергилиевой гробницы, у подножия его вечнозеленого лавра. Там Вы их найдете.

Мы окружены не только врагами (это было бы еще не столь страшно), но и предателями, что воистину ужасно. Народ так слеп и невежествен, так одурачен стараниями монахов и суевериями, что принимает за злейших врагов тех, кто хочет освободить его, и молится за всякого, кто прибавляет новые звенья к его оковам.

Ах, отец, отец! Человек, подобно Вам посвятивший себя спасению плоти людской, имеет великие заслуги перед Богом; но верьте мне, вящей будет заслуга того, кто посвятит себя просвещению умов, воспитанию заблудших душ.