Санаторий Арктур

Федин Константин Александрович

— Нет, нет!

Ее обступили, и каждый хотел настойчивее проявить свое участие, но она твердила: нет, нет. Плач ее стал обрываться в кашель.

— Нельзя же настолько игнорировать других! — сказала венгерка, поднимаясь и отодвигая стул.

Доктор Клебе встревоженно затряс головой и осмелился дотронуться до локтя Инги. Она отдернула руку. Он оглянулся на венгерку и по ее позе убедился, что она требовала решительного вмешательства.

— Фрейлейн доктор, — сказал он ассистентке, — проводите, пожалуйста, нашу милую фрейлейн Кречмар

в ее комнату.

— Нет, нет, благодарю вас, не надо.

Инга обернулась к Левшину:

— Вот… вы.

И она путь приподняла локоть.

Они прошли коридором по скрипящим, навощенным до блеска половицам, спустились этажом ниже, миновали другой коридор — все молча. В комнате Инга подошла к зеркалу. Левшин смотрел на нее сбоку. Она постепенно утихла, редкие всхлипы вырывались изглубока. Ее худоба показалась ему привлекательной, но кожа на лице и руках была какого-то особого цвета усталости — землистая, с неожиданными голубыми тенями, которые он хорошо помнил по себе, что-то похожее появлялось у него раньше над губами или вокруг ногтей.

— Отвернитесь, что вы меня разглядываете?

Он стал лицом к окну, но скоро вновь обратился к ней и спокойно доглядел, как тщательно она уничтожает следы слез.

— Вы думаете, я заплакала от жалости к этому несчастному лыжнику?

— Может быть — от жалости к себе?

— Почему вы решили?

Она посмотрела на него, дергая бровями.

— Я хочу лечь.

Не дойдя до диванчика, она сказала:

— Мне надо… Мне сожмут оба моих легких!

У нее страшно быстро опять навернулись слезы, как будто она и не переставала плакать.

— Как вы считаете, соглашаться или нет?

Он засмеялся, шагнув к ней и с удивлением наблюдая странную пляску кожи на ее лбу.

— Послушайте, ведь это сущие пустяки, и тут нечего раздумывать.

Она отшатнулась от него.

— Вы не в своем уме!

Она легла на диван и лежала молча. Его опущенные руки были чуть-чуть выше ее лица, она изучала их. Мельком она видела эти руки один раз, в столовой, в первый день приезда: Левшин сидел за соседним столиком, и на загорелых его кистях разветвленные надутые жилы казались зеленоватыми и жесткими. Она тогда подумала — не от болезни ли так вздуты жилы, и ей захотелось потрогать их. Теперь жилы на этих руках были почти голубыми и, наверно, теплыми, мягкость же их чувствовалась на глаз. В руках было что-то сильное, пожалуй — докторское, наверно, такие докторские руки причиняют боль.

— Значит, по-вашему — соглашаться?

— Если Штум считает нужным, соглашайтесь.

Целая минута прошла в молчании.

— Вы знаете Клавадель? — спросила Инга.

— Это местечко вот тут, за горой.

— Вы были там?

— Нет. Слышно, как туда ходит почта.

— Да. Рожок.

— Это автомобильная сирена.

Она вскинула большие, широкие глаза, как будто защищаясь от него загнутыми вверх ресницами. Он продолжал с удивлением смотреть на ее брови

и лоб.

— Интересно, что там? — спросила она.

— Где?

— В Клаваделе.

— Да, правда.

— Что — правда?

— Интересно, — проговорил он, внезапно чувствуя волнующую глупость разговора.

Тогда Инга спросила:

— Можно потрогать у вас жилы на руках?

6

Еще до завтрака в дверь Левшина просовывалось черно-коричневое лицо грека. Оскаливаясь, маленький человек робко шептал на фантастическом русском наречии:

— Здравствуйте, господин. Я только хотел знать, как вы чувствуете?

На самом деле он хотел знать не только это. В пузатом чемоданчике он носил одеколон, бритву и машинку для стрижки, в карманах — тщательно завернутые в бумажку куски мыла. Лежачих больных он брил в постелях, умело взбивая и приспосабливая подушки. Контрабанда он поторговывал парфюмерией. В конце городка приютилась его парикмахерская, в которую заходили только соседи, и если бы он не сновал по санаториям с набитыми карманами, ему нечем было бы кормить троих гречанят, таких же черно-коричневых, как он сам.

Пальто он оставлял внизу, а шапку, принеся с собою, клал на чемоданчик. Другой такой шапки не могло быть нигде: географическая карта посиневших кожаных плешин с островками красно-рыжего котикового меха, еще не вылезшими благодаря исторически накопленному на них салу.

— Эта шапка — тридцать три лет, — говорил грек шепотом. — Ее нельзя потерять, она от Москва!

Он закрывал рот всею ладонью, озирался на двери и потом с гримасой страданья долго шипел: тш-ш-ш!

— Вы были в Москве?

Грек переходил на другое фантастическое франко-немецкое наречие.

— Да, перед отъездом из России я немножко был парикмахером в Москве (он изображал пальцами парикмахерские ножницы). У-ух! Холод!

Он дул в крепко сложенные кулаки.

— На улицах — огонь.

— Костры?

— Да. И городовой. Большой городовой!

Он прыгал с ноги на ногу и тянулся рукою ввысь, точно хотел достать на городовом шапку.

— Давно же это было!

— Тридцать три лет.

Он опять быстро зажимал рот.

— Что такое сейчас Москва? Тш-ш! — шипел он, в ужасе крутя глазами.

То, что ему рассказывал Левшин, он слушал со сдавленным дыханием, держась за сердце. Много было таинственно-влекущего в этих рассказах, и старая пылающая кострами Москва сплеталась в его воображении со всем прекрасным, что он видел в жизни: с Абастуманом, где в юности он научился брить и делать куафюры, с Трапезундом, куда он ездил за своей невестой, ожидавшей его много лет и сохранившей верность, с горячей землей Греции, где, как он все еще мечтал, ему удастся разбить сад для детишек, с самими детишками, их лакированными глазамн на глянцевых мордочках. Он прижимал к сердцу драгоценную шапку и в восторженном перепуге шептал: