Сандаловое дерево
Шрифт:
— Так ты не едешь в Лахор?
— Нет.
— Но твой отчет…
— Его я и без Лахора напишу. Поговорю с людьми на здешнем вокзале. — Он протянул руку, и я ее взяла. — Я туда уже съездил. И правильно сделал. Смотрел на беженцев и в какой-то момент понял. Все они — семьи, и все держатся вместе, вместе переживают гражданскую войну, а я сижу один, как какой-нибудь тупой мученик, готовый принести в жертву своему чувству вины самых близких. Что за придурок. — Он сжал мои пальцы, и глаза его блеснули.
Рашми увидела, все поняла и выбралась из своего уголка.
— Идем, бета, —
Мартин удивил меня еще раз — привлек к себе, усадил на колени, обнял.
— Помнишь тот вечер, когда мы ходили в клуб? Ты сказала кое-что, и меня это крепко зацепило. Ты сказала: «Все, что у нас есть, это наши истории».
Я всего лишь привела слова Аделы, но Мартин ничего про нее не знал, поэтому я просто кивнула, удивившись, что он запомнил брошенную вскользь реплику.
— Только об этом и думал, — продолжал он. — Говорил себе: да, я потому этим и занимаюсь, потому и историк. Я расскажу всем историю Индии на одном из ее поворотных пунктов, и моя история будет нужна людям. Может быть, даже важна. Но что-то не давало покоя, что-то грызло изнутри. — Он помолчал, подбирая слова. — А сегодня пошел на базар за сигаретами и, пока там бродил, получил солнечный удар.
Я уже открыла рот, чтобы отпустить что-нибудь саркастическое, но он опередил меня:
— Да, да, признаю. Иногда у меня как будто мозги поджариваются. Но эти колониальные шлемы, они не для меня. В общем, купил платок и повязал на голову.
— Боже мой!
Он обнял меня крепче, чтобы не упала с его колена.
— Знаю. Я остановился прикурить и увидел свое отражение в витрине. Даже не сразу себя узнал. Я ничем от них не отличался, сливался с толпой. Вот тогда и понял, что ты права, что я напрашиваюсь на неприятности.
— Слава богу.
— Но на вокзал все равно отправился. Пришел рано, сел, курю биди, голова обвязана. И вот смотрю на все эти семьи и думаю: что бы там ни случалось, как бы им ни было тяжело, у них есть общее — они держатся вместе. Если кто-то пострадает или умрет, они будут знать об этом. Будут вместе оплакивать и утешать друг друга. Я сидел там один, одетый черт знает как, и представлял, как кто-то сообщает тебе, что меня убили в Лахоре, и как ты не сможешь даже получить тело, и что тебе придется говорить Билли. Думал — и мне даже тошно стало от своего эгоизма. А потом понял, почему меня так зацепила та твоя реплика. История Индии — не моя история. Моя история — это я. Моя история — это мы. Развязал платок, как будто повязку с раны снял, и пошел домой.
Он смотрел на меня — искренне, серьезно, но спокойно, без надрыва. Это был мой Мартин, спасавший нас своей смелостью и честностью. Как я могла думать, что надо лишь простить, предложить себя, — и он тут же исцелится. Исцеление должно было созреть в нем самом. Я по-другому увидела и себя в последние два года — как не желала считаться с его страхами, как скрывала от него что-то, как копила обиды и поддерживала неприязнь. А вот Адела к нему пробилась.
— Я не переставала тебя любить.
Напряжение ушло из его рук.
— Обещаю, больше никаких покаяний.
Я вспомнила про свою еще свежую татуировку и устыдилась этой наивной попытки примирения. Мы играли свои роли неуклюже, но теперь наконец пришли к моменту взаимного прощения.
— Обещаю, наша история той войной не закончится. В мире достаточно горя, и я не стану его увеличивать.
Я ткнулась лбом в его лоб.
— Мартин…
— Эви, ты дрожишь.
— Я уже почти сдалась. Ты даже не представляешь, как близко я подошла к тому, чтобы отчаяться.
— Я бы хотел…
— Нет. — Я прижала палец к его губам. — Не надо. — Я заглянула ему в глаза: — Но тебе придется справляться с этим каждый день. Отпускать прошлое каждый день.
Он мягко улыбнулся:
— Знаю.
Разделявший нас невидимый барьер растворился, и я прижалась к мужу. Притаившийся за кустом гибискуса Билли прокричал попугаем, и я подумала, что каждый может быть счастлив, когда молод и влюблен, а над головой у него сияет полная луна, но это… это немного другое. Надежное, прочное. Мы сидели, обнявшись, держась друг за друга, как две треснувшие половинки, не было ни луны, ни музыки, а лишь знойное индийское небо да крики неуемных обезьян. Рашми отчитывала Дружка, а наш малыш валялся в грязи.
— Хочу кое-что сделать. — Мартин опустил руку, пошарил под качалкой и вытащил глиняный кувшин, который я нашла в дупле сандалового дерева. Я вспомнила, что сама же его и спрятала.
— И что же?
— Ставил машину в старой конюшне и вот, наткнулся. Странно, как раньше не заметил. — Он провел ладонью по прохладному округлому бочку. — Это индусская похоронная урна.
— Для праха?
— Нет. После кремации тела самый близкий родственник покойного уходит от костра и бросает урну через плечо. Она разбивается, но он не оглядывается; это последнее «прости».
Мартин спустил меня с колен и, прихватив урну, подошел к ступенькам веранды. Повернулся ко мне, бросил ее через плечо, и мы услышали, как она разбилась. В глазах у меня защипало. Я поднялась, шагнула к Мартину, и он раскрыл мне объятия.
Пока Рашми и Билли носились за Дружком вокруг сандалового дерева, мы с Мартином сидели на веранде и я рассказывала ему мои секреты. Начала с тайника в кухонной стене и закончила звездной спальней Чарли Сингха. Мартин захотел посмотреть бумаги Фелисити и Аделы, и мы читали их вместе, склонившись над старыми книжками, то и дело повторяя какое-то предложение вслух.
— Они жили для радости, — сказал Мартин.
— Разве это не прекрасно?
Он кивнул, и мы оба улыбнулись.
— Хочу передать бумаги в Историческое общество. А еще я веду здесь свой дневник и уже решила оставить его в сандаловом дереве. Как думаешь, это не очень сентиментально?
Мартин улыбнулся той открытой, искренней улыбкой, что я так любила.
— Еще как сентиментально. Но мне нравится.
Рашми ушла, пришел Хабиб, и в небе замигали огоньки, когда с дороги долетел голос водоноса: