Сандро из Чегема. Том 3
Шрифт:
— Ну как, нашли табак? — спросил он после особенно хорошей, успокоительной затяжки.
— Да, нашли, — неожиданно ответил дядя Кязым и посмотрел на Кунту смеющимися глазами.
— Где нашли? — спросил Кунта упавшим голосом и понял, что никогда в жизни не сможет перехитрить дядю Кязыма.
— Там, где ты положил, — ответил дядя Кязым задумчиво, словно припоминая место, где он нашел спрятанный табак, — одного не пойму, как ты не сверзился, когда залезал туда…
— Я же по лозе поднялся, — покорно вздохнув, отвечал Кунта.
Дядя Кязым сразу понял, что имеет в
— Ваш род так и тянет сгинуть через этот орех, — сказал дядя Кязым, усмехнувшись, — но как ты его туда поднял?
— Веревкой, — горько вздохнув, отвечал Кунта.
Он вспомнил, как долго он карабкался по лозе, как трудно было втащить туда этот тюк, потому что он все время раскачивался и цеплялся за сучья. И все напрасно. Видно, ему никогда не перехитрить этого Кязыма. Ему и в голову не приходило, что он сам себя выдал.
Дядя Кязым еще немного посидел, а потом встал и, уходя, просто, как бригадир, дающий задание колхознику, сказал:
— Занеси табак в сарай… Да смотри, не промочи, когда будешь спускать его.
— Сейчас занести или потом? — спросил Кунта, вставая и провожая его до дверей.
— Поближе к вечеру, а то еще кто-нибудь увидит…
Дядя Кязым бросил эти слова, не оборачиваясь, чтобы скрыть улыбку. Он думал о том, как будет рассказывать друзьям об этом деле, когда все уляжется. Он был доволен собой. Ему казалось, что он перехитрил не только Кунту, но и тех людей, которые рады были сграбастать его в тюрьму.
К вечеру Кунта, загнав коз в колхозный загон, шел на мельницу, погоняя ослика, груженного двумя мешками кукурузы — один свой, один дяди Кязыма.
Табак он вернул в колхозный сарай, слегка общипав тюк по дороге. И теперь он об этом больше не думал. Он думал, как быть с кукурузой, которую он тоже должен мулле. Он думал: не скажется ли на исполнении проклятия то, что он решил не давать кукурузу, если оно не сотворится. Он мысленно пытался внушить исполнителю проклятия, что он не вообще отказывался давать кукурузу, он отказывается отдавать ее, только если проклятие не сотворится. Он старался как можно четче думать об этом, чтобы тот, кто ведает или приставлен выполнять проклятие, правильно его понял.
Но если проклятие не сотворится, решил Кунта, он не только не даст мулле кукурузу, но и пожалуется на него в сельсовет.
Кунта знал, что таких людей в сельсовете не любят, и жалобе, если только он пожалуется, дадут ход. Точно он не знал, почему таких в сельсовете не любят, но смутно чувствовал, что сельсовет не хочет делить с ними власть над людьми.
Кунта набил трубку табаком. Он выбил кресалом огонь из кремня, поднес к табаку тлеющий трут и раскурил трубку. Трубка задымилась, но он тянул и тянул, сладостно всхлипывая вонючим табаком «дип», пока не уверился, что она не погаснет.
Он ускорил шаги, потому что ослик ушел вперед, пока он прикуривал.
Через тридцать лет после описываемых событий мы с дядей Сандро приехали в Чегем на лошадях, которых
Я знал, что никого из близких здесь уже нет: кто умер, кто переселился в город, кто в долинные, более зажиточные села.
Там, где лесная тропа, по которой мы ехали, входила в Чегем, стоял трактор. Возле него валялось огромное бревно, чудовищный обрубок букового ствола. Чуть пониже этого места, уже в пределах нашего выселка, на верхушке старой ольхи, обвитой виноградной лозой, сидели два человека и ели виноград. Шкурки винограда, шлепая по листьям, падали вниз.
— Кто вы? — спросил я, подъехав к подножию дерева.
— Мы лесорубы, — отвечали с дерева.
— Из каких краев? — спросил дядя Сандро.
— Мы гуцулы, — был ответ.
Дядя Сандро не понял, что это за гуцулы, и, когда я ему объяснил, он подивился дальности края, откуда приехали лесорубы, и спросил меня:
— Неужто им надо было ехать до самого Чегема, чтобы набрести на лес?
— Видно, так оно и есть, — отвечал я.
Мы уже поблизости от дедушкиного дома, и я почувствовал, что волнуюсь. Вот она, старая яблоня, уже видна с дороги… Вот два гигантских грецких ореха, одно дерево, чуть повыше, стоит на взгорье за дедушкиным домом, а другое, пониже, у самого скотного двора.
Но нет ни скотного двора, ни дедушкиного дома, остался зеленый пустырь, на котором паслись чьи-то коровы. Мы подъехали к яблоне, спешились и привязали лошадей к толстой виноградной лозе, поднимающейся по яблоне.
От дедушкиного дома не осталось ни досточки, ни следа. Там, где раньше стоял дом, — ровный травяной покров, как и везде. И только в одном месте трава была погуще и поярче, и можно было догадаться, что это место бывшего кухонного очага.
После смерти дяди Кязыма в этом краю Чегема уже больше никого из наших не оставалось. Жена его, тетя Нуца, переселилась в город к своим сыновьям.
Когда у дяди Кязыма мухусские врачи заподозрили рак, я его отвез в Москву. Там в течение нескольких дней ему делали всевозможные анализы, просвечивали рентгеном, и наконец женщина-профессор приняла нас у себя в кабинете и, перелистывая страницы анализов, сказала, что беспокоиться не о чем, самые тяжкие подозрения не подтвердились.
Я радостно переводил дяде Кязыму все, что она говорила, но на его прекрасном суровом лице ничего не отразилось. Конечно, он был доволен ее словами, но считал недостойным откровенно радоваться за собственную жизнь.
Когда мы выходили из кабинета, вторая докторша, до этого молча сидевшая рядом с профессором, каким-то образом незаметно меня оттеснила, дядя вышел, а я остался в кабинете…
— К сожалению, все подтвердилось, — сказала женщина-профессор, — жить ему осталось не больше полугола…
Потрясенный этим перепадом от надежды к смертному приговору, я вышел из кабинета и присоединился к дяде. Не знаю, догадывался ли он о чем-нибудь. Во всяком случае, я делал вид, что ничего не случилось.
Мы проходили мимо киоска, где продавали арбузы. Мы купили один арбуз, зашли в сквер и, разрезая его дядиным ножом, съели.