Сани-самоходы
Шрифт:
Петька, конечно, знал, что можно легко перебраться на дом с соломенной крыши хлева, но там его могла заметить мать через окно, выходившее во двор, и закричать, что он разбивает на крыше солому. А отказаться от своей затеи Петька был не в силах.
Стояла весна. Жёлтым цветом опушились на ракитках серёжки. Скворцы распевали у скворечников. Гомонились всюду воробьи, На больших деревьях кричали грачи. Небо было высоко и сине и казалось замороженным молодым ледком.
Петька ещё раз обошёл дом и убедился, что снаружи ему на крышу не попасть. Тогда он тихо
На соломенной крыше сидели и грелись красные бабочки. Они то складывали, то раскладывали крылышки… На ракитку через крышу летели пчёлы.
Петьке сразу стало хорошо, он вылез через дыру на волю и по толстому перемёту перешёл с хлева на дом. От первого шага железо громыхнуло, испугало его, тогда он встал на четвереньки и по-кошачьи, переступая осторожно с гребешка на гребешок, бесшумно добрался до конька. Встал и осмотрелся.
Простор ошеломил Петьку. Ему захотелось вдруг полететь над землёй, захотелось, чтобы у него отросли крылья. Он даже оглянулся через плечо, будто надеялся увидеть вместо лопаток эти самые нужные для полёта вещи…
Деревню всю затопило жёлтым ракитовым цветом. Сады были живые, солнечные, не чернели, как зимой. Поля зеленели озимыми. За полями виднелся горизонт, где, как считал Петька, был край земли. Ему захотелось дойти до того земного края, свесить голову и посмотреть, что там внизу. Он подумал, что внизу, наверно, плещется море или океан и плавают страшные акулы и крокодилы…
Петька пробрался к трубе, подержал над чёрным закопчённым колодцем руку. Из печи выходило тепло. Он нагнулся и понюхал. Пахло вкусными мясными щами. Мать его умела всё варить вкусно. Ему захотелось есть, но с крыши спускаться было жалко.
Из трубы вдруг повалил густой желтоватый дым и потянулся высоко-высоко в поднебесье. И там наверху, в небесной синеве, чистой, как ледышка, темнели точечками жаворонки. Глаза Петькины видели очень далеко и сильно (от зелёного лука у него «острилось» зрение), и теперь Петька видел, как трепыхали жаворонки крылышками. Они были похожи на чёрные звёздочки. И мерцали, словно звёзды.
«А что, если, — подумал Петька, — что, если я сяду на трубу? Поднимет меня дым в небо или нет? Я рубаху расставлю! Она надуется дымом — и я полечу…»
Петька посмотрел ввысь, туда, где кончался дым. «Полечу!» — решил он — и сел на трубу. Она была горячая, но Петька стерпел. Он поднял к небу лицо, прищурил глаза, чтобы не страшно было лететь. Ему даже показалось, что его уже раз приподняло.
— Один, — начал считать он. — Д-д-ва, три!
И в этот момент Петька услыхал страшные крики. Что-то в доме громыхнуло, выбросилось в сени, забегало, затопало, заголосило, будто при пожаре.
— Ой, ой, горим! — услышал Петька. Это кричала Маришка.
На чердаке вдруг раздался голос отца:
— Замолчать, что панику подняли? Никакого пожара нет. Трубу чем-то перекрыло.
— Не кошка ли свалилась, — сказала в сенях мать.
Петьке смешно стало. Он принялся болтать ногами, смотреть по сторонам. По улице ходили люди и не видели его — видно, принимали за трубу. Вдруг Петька услышал, как отец приказал сестре:
— Маришка, взгляни на крышу!
Маришка выбежала на дорогу, взглянула на трубу — и у неё подкосились ноги.
— Ты… ты… ты?.. — залепетала Маришка.
— Нет, не я, — засмеялся Петька.
Маришка вдруг крикнула:
— Па-па, это он! Он!
Петька соскочил с трубы, прогремел по железу и ухнул с крыши в хлев. Он мягко шлёпнулся и по пояс погрузился в навоз.
— Что там прогремело? — спросил отец.
— Он на трубе! — кричала Маришка.
— Кто он-то? — спросила мать. — Скажи толком.
— Да он же, он, — повторяла Маришка. — Сидел на трубе. Сама видела.
Петька выбрался из холодного навоза, шмыгнул в подворотню. Он слышал, что все кинулись за Маришкой в хлев, рванул через дорогу, сбежал к пруду, искупался, переполоскал одежду и повесил сушиться на ракитовый куст.
И пока всё сохло на солнце, он лежал на траве, смотрел в небо и думал, почему же его не подняло кверху…
Длинный перекур
Васькиного отца звали Пантелеем, а человеком он был особенным. Он очень любил курить, и за это его звали Длинным Перекуром. За глаза, правда, звали, но потом забыли его настоящее имя, привыкли к прозвищу. Курил Пантелей днём и ночью, курил в погоду и непогоду, курил за работой и на отдыхе; хотя, когда курил, то и не работал, и выходило, что главной его работой было курево. Сядет он на пень или на бревно и смолит, смолит папиросу за папиросой и смотрит в землю, а перед обедом и ужином — на солнце или на часы, чтобы еду не прокурить.
Петька как-то заинтересовался этим человеком и спросил у друга:
— Вась, а ты отца своего любишь?
Васька, не думая, ответил:
— Нет. Я матерю люблю. Он только курит — всех продымил табачищем. Твой отец вот не курит, тебе хорошо.
— Ага, — ответил Петька, — мой не курит. А твой почему всегда курит?
— А не знаю, — ответил Васька. — Мать говорит — от лени, а дедушка сказал, что он ушибленный.
— Как — ушибленный? — спросил Петька.