Санки, козел, паровоз
Шрифт:
Прочие прелести рынка не вызывают в памяти сладостного дребезга, а достойны лишь протокольного упоминания: черная смородина, из которой крутили витамины; яблоки — белый налив, штрифель, а к осени — антоновка; вишня — почему-то исключительно для варенья; клубника — употреблялась с молоком при активном противодействии ребенка и только за приличное вознаграждение; время от времени — кучка лисичек (они не бывают червивыми, сами знаете). Из ряда выламывается сало. Варенец, конечно, — ах, но и сало — о! Ломтик сала на горбушке черного хлеба.
Что там еще, из первых дачных лет (которые после весен)?
Детская железная дорога в Кратове.
Твердая вера, что в прудах водится змея-игла, она же — конский волос. Просверливает дырку в коже, заползает в тебя, и ты умираешь.
Напротив дома жуткий крик — били вора, били зверски, он выл и вопил — не бейте! отдайте в милицию! Красная полоска под носом — как усы.
Какой-то Адик (Адольф?) и его безымянный брат, сильно взрослые. Мастерят «волшебный фонарь» — такая штука, диафильмы смотреть. Эта линия заводит в тупик. Диафильмы он не любил, но вот кино… Ну как же — первоклассница Наташа Защипина шарфом вытащила подружку из снежной ямы, Алеша Птицын вырабатывал характер, а еще девочка никак не могла научиться прыгать через веревочку, а слон ее вроде как научил. Из мультфильмов запомнил Виталик неряху, который ломал и разбрасывал игрушки, и его солдатики стройными рядами покинули
Фильмы и повзрослевший Виталик запоминал лучше книг — даже из виденных полвека назад и поболе отдельные кадры стоят перед глазами, реплики звучат в ушах. Разве только знаменитая «Индийская гробница» не оставила следа. Вот «Козленок за два гроша» — лента про молодого бедного парня, решившего заработать кэтчем, это что-то вроде бокса без правил. Его противник, мерзкий, жестокий тип, ткнул его пальцем в мускулистую гладкую грудь и сказал с издевкой: «Сдобная булочка». А «Смелые люди» с Сергеем Гурзо! Непобедимый жеребец Буян, сын Бунчука и Ясной. Уже немолодого Бунчука загнал до смерти старик, бывший жокей, ради чего-то партизанского, загнал — и со слезами попрощался. И у Виталика слезы. А еще — Буяна вскормила ослица, и потому он отзывался и бежал на ослиное «и-а-а». Гурзо на нем обогнал поезд, не вспомнить уж зачем. Потом еще «Бродяга». Хитроватое лицо Раджа Капура с его «авара ву». Как он движением плеча оттолкнул от себя танцовщицу в кабаке. И этот Джага, плохой человек. «Если ты обманешь Джагу, — говорил он Капуру, и слова эти заставляли обмирать детские души, — тебя ждет это!» И выкидывал лезвие ножа. Ах, как хотелось иметь такой вот нож с выкидным лезвием и как-нибудь, невзначай, при встрече в переулке у школы, сказать, например, рыжему Стусу: «Будешь нарываться, тебя ждет это». И — клик! А еще был не Джага, а Джаба. Фильм совершенно из головы вылетел, но то был конец пятидесятых, мода на белые сорочки с тупыми уголками воротников, и сорочка у Джабы была безупречной, хотя лицо — жабье. Смешно, правда, — у Джабы лицо жабы. А ноги, когда он сел на ступеньки, поддернув брюки и обнажив худые лодыжки в черных носках, ноги, по меткому замечанию Алика, — отставного министра. Нет, нет, все не так. Его звали Рафа, и он был похож не на жабу, а на сову, а вот воротник сорочки, правда, был тупым, модным. Ноги же отставного министра вообще принадлежали какому-то другому персонажу. Ну и, конечно, «Три мушкетера». Тот — старый — фильм, где «Вар-вар-вар-вар-вара, мечта моя Париж, поэтами воспетый от погребов до крыш». Простенькая комедия, но запомнилась, а уж музыка Самуила Покрасса… Вот, право, игра судьбы: сначала «От тайги до британских морей Красная армия всех сильней», а чуть погодя — «Вар-вар-вар-вар-вара…» и «Хей-хо» гномов из «Белоснежки». И все это — наш Покрасс.
А уж вовсе взрослый Виталик извлекал из кино (как некогда из книг) только детали: восхитительно красивый плед, наброшенный Гошей на Александру в не верящей слезам Москве, обои из «Шербурских зонтиков» или — кроме «шабудабуда» — старик с собакой на пустом пляже в «Мужчине и женщине». А вот лишенный внятного сюжета мультипликационный мир «Стеклянной гармоники» Юло Соостера отпечатался в его мозгу почти целиком.
Тот же Адик из охотничьего ружья убивает дятла, красно-желтая капля на птичьей голове. Адольф, определенно Адольф, птицу внимательно так рассматривает… Эта линия ведет далеко. Обхожу дождевых червей, жуков — боюсь наступить, жалко. Совсем недавно на кладбище — помнишь, рядом с нашей деревней, — где хоронили молодого паренька, мужики ровняли могильный холм, родные и прочий люд топтались вокруг, а меня заботило, чтобы никто не наступил на некстати, ну совершенно некстати оказавшуюся под ногами лягушку. М-да… Клиника? Прочел тут у Декарта, что скулящий пес — вот гад, Декарт этот — подобен скрипящей машине, которую следует смазать маслом. Яйца бы ему, Декарту, прищемить, а когда заорет, маслом смазать. Он, видите ли, смысла не видит в рассуждении о моральных обязательствах перед животными — этими машинами, созданными Богом: нет же у нас обязательств перед часами — машиной, созданной человеком. Во как. Это наша-то Никси — машина? Рыжий комок нежности, верности, любви — ну и обжорства, конечно. Кокеры, они такие — но глаза, кокериные глаза, озерки печали… А как пахли ее щенки! То ли кофе, то ли орехами. Тут вот услышал песню Егорова про его собаку — и слезы навернулись, перед тобой не стыдно признаться.
Как же мы с тобой Жили хорошо, Как же сладко, Солнышко мое, Горюшко мое, Шоколадка. Наледь на душе, На сердце ожог, Шаг бесцельный. Что ж ты натворил, Нежный мой дружок, Друг бесценный. Жалящий огнем, Лечащий мечом, Умный самый, Упокой, Господь, В садике своем Нашу Сану. Ибо в снег и дождь, Ибо в день и ночь, В зиму, в лето, Уж прости, Господь, Нам была, как дочь, Псина эта. На моем окне Дождь чечетку бьет, Отбивает, А соседский пес Воет, как поет, Отпевает. Непогодь и пес, Воют в унисон, Будто плачут. Завтра поутру Мне ворвется в сон Визг собачий. Это в небесах, В горней из высот, Там, над нами, Девочка моя Палочку несет Мне и маме.И еще не стыжусь детско-маниловской мысли: разбогатей я вдруг, куда пущу деньги? Перебираю: больные дети, нищие старики, инвалиды… А еще строят храмы, а еще — неловко сказать — ремонтируют сельские библиотеки. Все это очень и
Так что все, касаемое любви — или, напротив, жестокости — к зверью, очень Виталика трогало и трогать продолжает. Вот и это случайно попавшее ему на глаза письмо, которая живущая в Германии русская девушка отправила подруге в Россию, не оставило его равнодушным.
Тебе в нем кое-что покажется странным и незнакомым — настолько сильно поменялась манера молодежи излагать свои мысли. Признаюсь тебе, язык молодых людей двадцать первого века мне и самому часто невнятен. Зато они умеют читать инструкции для мобильных телефонов, а это нечто совсем особенное — они их сами пишут, сами и читают. Но я отвлекся, вот довольно длинный отрывок из того письма:
…Иду, значит, — пишет девушка, — шоппингую помаленьку, смотрю: на обочине ежик лежит. Не клубочком, а навзничь, лапками кверху. И мордочка вся в кровище, похоже, машиной сбило. Тут в Изенбурге, да и в других пригородах, кого только не давят! Ежей, лис, змей, иногда даже косули попадаются. Мне жалко его стало, я газетку подсунула, завернула, принесла домой. Звоню своему Гельмуту, спрашиваю: что делать? Он мне: отнеси в больницу (в квартале от нас больница есть), там ветеринарное отделение. Ладно, несу. Зашла в кабинет. Встречает меня Айболит перекаченный, за два метра ростом, Шварценеггер отдыхает, из халата две простыни сшить можно. «Вас ист лось?» — спрашивает. Вот уж, думаю, точно: лось. И прикинь: забыла, как по-немецки еж. Потом уже в словаре посмотрела. Ну, сую ему бедолагу, мол, такое шайсе приключилось, кранкен животинка, лечи, давай. Назвался лосем — люби ежиков. Так он по жизни Айболитом оказался: рожа перекосилась, чуть не плачет. Тампонами протер, чуть ли не облизал и укол засандалил. Блин, думаю, мало ежику своих иголок. И понес в операционную. «Подождите, — говорит, — около часа».
Ну, уходить как-то стремно — жду. Часа через полтора выползает этот лось. Табло скорбное, как будто у меня тут родственник загибается. И вещает: мол, как хорошо, что вы вовремя принесли бедное существо! Травма-де очень тяжелая, жить будет, но инвалидом останется. Сейчас, либе фройляйн, его забирать и даже навещать нельзя: ломняк после наркоза.
Я от такой заботы тихо охреневаю. А тут начинается полный ам энде. Айболит продолжает: «Пару дней пациенту ( nota bene: ежику!) придется полежать в отделении реанимации (для ежиков, ни хрена себе?!), а потом сможете его забрать». У меня, наверное, на лице было написано: «А на хрена мне дома ежик-инвалид?!» Он спохватывается: типа, может, это для вас обременительно и чересчур ответственно. «Тогда, — говорит, — вы можете оформить животное в приют (твою мать!!!). Если же все-таки вы решите приютить его, понадобятся некоторые бюрократические формальности». Понимаю, ржать нельзя: немец грустный, как на похоронах фюрера. Гашу лыбу и спрашиваю: «Договор об опеке (над ежиком, ептыть!!!)?» Отвечает: «А также характеристику из магистрата». Я зубы стиснула, чтобы не закатиться. «Характеристику на животное?» — спрашиваю. Этот зоофил на полном серьезе отвечает: «Нет, характеристика в отношении вашей семьи, фройляйн. В документе должны содержаться сведения о том, не обвинялись ли вы или члены вашей семье в насилии над животными (изо всех сил гоню из головы образ Гельмута, грубо сожительствующего с ежиком!). Кроме того, магистрат должен подтвердить, имеете ли вы материальные и жилищные условия, достаточные для опеки над животным (ежиком!)». Зашибись! У меня еще сил хватило сказать, что я, мол, посоветуюсь с близкими, прежде чем пойти на такой ответственный шаг, как усыновление ежа. И спрашиваю: «Сколько я должна за операцию?» Ответ меня додавил. «О, нет, — говорит, — вы ничего не должны! У нас действует федеральная программа по спасению животных, пострадавших от людей. — И дальше, зацени: — Наоборот, вы получите премию в сумме ста евро за своевременное обращение к нам. Вам отправят деньги почтовым переводом (…восемь, девять — аут!!!). Мы благодарны за вашу доброту. Данке шён, гуторехциг фройляйн, ауфвидерзейн!»
В общем, домой шла в полном угаре, смеяться уже сил не было.
А потом чего-то грустно стало: вспомнила нашу больничку, когда тетка лежала после инфаркта. Как еду таскала три раза в день, белье, посуду. Умоляла, чтобы осмотрели и хоть зеленкой помазали…
В итоге родилась такая максима: лучше быть ежиком в Германии, чем человеком в России.
Оставим пока линию дятлоубийцы Адольфа.
Кстати о ежиках. Помнишь Ольгину коллекцию? Первым в ней стал меховой еж, которого ты привезла из Казани, из командировки. А потом пошло-поехало: стеклянные, деревянные. Металлические ежи-пепельницы, а последний — глиняный, толстый, коричневый, похожий на какашку. Где-то они сейчас?
Все говорю, говорю. Вот вспомнил: ты когда сердилась на нас с Ольгой, уходила спать, даже средь бела дня. А ночью поднималась, уже выспавшись и остынув от гнева. И принималась хозяйствовать — что-то убирать, стряпать, стирать, гладить… И еще — уже после первой операции, только-только встав на ноги, приволокла сетку с двадцатью пятью килограммами картошки, с машины продавали. Тащила метров двести. Я до сих пор вину свою чую: не запас картошки. И вот Оля как-то вспомнила — ты уже слабая была, но повела ее покупать куртку. По дороге вы поссорились, Оля взяла и вернулась, а ты все же купила ей зеленый пуховик, сама. Она до сих пор цела, куртка эта. А Ольга — мне: «Как же я могла оставить маму одну, у нее голова кружилась, ноги дрожали…» И отвернулась.
Постыдное занятие — грабить прошлое. Признак слабости и лени. То ли дело — воображать, выдумывать, сочинять.Но — для этого талант нужен. А коли его нет, остается одно — память. И зряшное дело гадать, почему запоминается именно это, а не другое. Санки, козел, паровоз, как на дачу ездили, да что ели в шалаше, да дятел этот.
Вот что удивительно. Когда мне попался совершенно обворожительный рассказ Набокова «Облако, озеро, башня», дактильная троица эта из младенчества сама напросилась в следующую строку: