Санькино лето
Шрифт:
— Радуга! Радуга-дуга! — как всегда, преувеличенно суматошно кричит Тонька.
И все мы втроем смотрим на неожиданно вспыхнувшую над лесом у Солоницы крутую радугу. В селе уже вовсю сияло солнце, от мокрых досок у крыльца курился парок, а там, у леса, шел какой-то необычный прозрачный дождь.
— Видите, под радугой идет дождь? — указал дед. — Это потому, что радуга всегда одним концом окунается в реку и пьет из нее воду. Завтра грибов поищем. С радужного дождя боровики шибко растут, оттого у них и шляпки красные.
Тонька слушает всезнающего деда, часто моргая
— Мы сбегаем посмотрим, как радуга пьет воду? — спрашивает Тонька.
Дед долго кашляет, скручивая валиком полупустой кисет, хитро щурит запутанные в нитях морщин глаза и говорит:
— Бегите посмотрите…
В середине лета поспевала земляника — первая лесная ягода. Все ребята, в том числе и мы с Тонькой, ждали этого момента с тем нетерпением, которое испытывают охотники перед открытием сезона. Я знал лес и ягодные места. Мы с Тонькой быстро набирали свои посудины и выходили к станции посмотреть на поезда и заодно продать землянику.
Влево и вправо от станции по бесконечным прямым просекам тянулись блестящие рельсы, и оттуда, где они пропадали, из таинственных дальних далей появлялись, попыхивая белыми облачками дыма, будто игрушечные поезда. Они росли, приближались; огромный, черный, как бы лоснящийся от пота паровоз надвигался на нас, содрогая землю. Пестрая толпа пассажиров совершала набег на ларек и буфет, осаждала стол под навесом, где располагались старухи торговки. Тонька обычно стояла на углу палисада перед входом в вокзал, а я пробегал вдоль состава. Наши небольшие посудины быстро пустели, потому что пассажиры тоже ждали первых ягод и никак им было не устоять перед соблазном попробовать ароматной, будто спрыснутой росой свежей земляники. На деньги мы покупали жестких, темных пряников и жевали их на обратном пути, заговорщически поглядывая друг на друга…
Позже, когда заканчивали десятилетку, я часто катал Тоньку на велосипеде до станции: мы по-прежнему любили встречать и провожать поезда. Через станцию шли поезда во Владивосток, в Красноярск, Иркутск… Сибирь! В эту далекую страну ехало много молодежи, там осваивались новые земли, там возводились крупнейшие стройки. Мы тоже собирались ехать в Братск. Тонька так и сделала, а мне повидать Сибирь не пришлось. В это лето приехал к нам в гости мой дядька москвич, уговорил поступать учиться куда-нибудь в Москве.
Точно так же, как провожала сейчас девушка парня, меня провожала тогда Тонька. Она была уже не худенькой девчушкой, не зря ее считали похожей на молодую учительницу Аллу Сергеевну. Она и косу свою смоляную обрезала, чтобы сделать прическу, как у учительницы. Цветастый сарафан на тонких проймах обнажал ее чуть тронутые загаром покатые плечи. Когда махал ей из тамбура, комок горечи стоял у меня в горле, а позади какой-то старшина надоедал:
— Чого ж ты, дурень, едешь от такой дивчины?..
До прибытия поезда оставались минуты. Я вышел из сквера и на углу палисада увидел…
Мне захотелось купить у девочки землянику, я подошел к ней, неловко почувствовав при этом себя случайным пассажиром на нашей станции. Деньги она ни в какую не брала.
— Я просто так угощу вас, — сказала она. — Берите.
Тогда я взял в киоске конфет и подарил ей. Я стоял рядом с девочкой и с детским любопытством и нетерпением смотрел вдаль, откуда должен был появиться как бы игрушечный паровоз, попыхивающий белыми облачками. Он придет оттуда, где живет Тонька. Поехать бы сейчас на восток, в неизвестную мне до сих пор страну Сибирь, разыскать Тоньку…
И снова поезд уносил меня в Москву, махала мне ручонкой девочка, похожая на Тоньку, и, казалось, само детство провожало меня. Я возвращаюсь в него всякий раз, когда провожу летние отпуска в деревне, коротки и желанны эти возвращения, как красивые несбыточные сны.
Испытывая смутное чувство недовольства собой и смущения, я встретился взглядом с дядей Колей, пережидавшим, когда пройдет поезд. Вокзал отодвинулся, я отыскал глазами шпиль нагорьевской церкви. Она не отставала от поезда, казалось, даже забегала вперед, и я радовался этому обману зрения, пока лес стеной не приблизился к вагонному окну.
Кулек земляники всю дорогу лежал передо мной на столике, я не хотел трогать ягоды, пахнущие солнцем и детством.
Русак
Задоринские ребята ждут не дождутся той поры, когда весело начнут вызванивать в лугах косы и запахнет настоящим летом, когда можно бегать по гладкой кошанине, кувыркаться в сене, а потом нырять в речку, чтобы не щипало тело едкой трухой.
Но интересней всего, когда начинают обкашивать ивовые кусты, разросшиеся неподалеку за гумнами. В это время можно поймать зайчат.
Зойка Ларина не уступала в проворстве мальчишкам. Ей удавалось догнать в траве серенький комочек и смело схватить его за уши: зайчонку не больно. Восторгу Зойкиному не было предела. Она прижимала зайчонка к груди и чувствовала, как тукает его сердечко, как трясет его страх. Гладила его и успокаивала:
— Не бойся, дурачок! Ну, чего ты дрожишь? Какие у тебя славные глазенки, будто смородинки! И усы длинные, шевелятся. Есть хочешь? Сейчас я тебе дам ягеля.
Зайчонок нюхал молоденькие побеги ягеля и несмело щипал. Потом, уже дома, привыкал и к рукам и к коровьему молоку. Особенно нравилась ему кора с ивовых кустиков.
Позабавляются ребята с зайчонком несколько дней и унесут к опушке леса, выпустят на волю.
Однажды Зойке посчастливилось поймать матерого русака! Было это не в сенокос, а зимой. Послала мать Зойку за сеном на саночках. Пробралась она заметенной тропкой к сараю, стала открывать ворота, вдруг как метнется что-то вверх по сдвинутому полого зароду. Обомлела Зойка, прихлопнула ворота да бежать обратно к домам. Попался ей навстречу сосед Минька.