Санькино лето
Шрифт:
— Где она, эта речка? Правда, там много камня?
— Да ты мне не кричи на ухо-то, чай, не глухой, — отвечал дедушка. Он со всеми привык разговаривать на прямоту, независимо, по праву старшего. — Знамо, много. Это — километров шесть-семь отсюда, в бору: вот так будет Талица, а так — Волчиха, сначала-то вверх от Колесного броду дорожка есть…
Дедушка объяснял, чертя падогом по земле; мастер повторял его чертеж в помятой записной книжке.
— Теперь я представляю, где это место, — сказал Санька.
— Не перебивай. Во всякое дело встреваешь, как
Мастер утвердительно кивнул головой:
— Да, с государственных карьеров.
Дедушка с наивной недоверчивостью вздохнул, никак не мог он найти в этом здравого смысла. Наверно, ему, как Саньке, обидно было за свою Заболотскую землю: что же она, беднее всех? Простого песку да камня нечто не найти?
— Тут слух ходит, будто эта дорога не простого назначения, тогда, мол, и деревню нашу — на снос, — пользуясь случаем, решил уточнить дедушка.
Шофер с мастером усмешливо переглянулись, должно быть, уже слышали такие разговоры.
— Зря болтают, дед, никто не тронет вашу деревню. Наоборот, завидовать будут, потому что автобусную остановку сделают на загумнах. Надо тебе в село или на станцию — садись и поезжай, внучата в школу будут ездить. — Шофер хлопнул Саньку по плечу: — Ну вот и цепь на месте! Кожух сумеешь сам поставить?
— Сумею.
Мастер поднялся, прилепил кепку на гладкую голову:
— Поехали, Гоша. Тебе, отец, спасибо за молоко. Деньги все-таки возьми, — положил полтинник на перилку.
Машина мощно рыкнула и, сверкнув голубой эмалью, скрылась за углом, остался только забористый запах сгоревшего бензина. Дедушка, спрятав полтинник в карман брюк, продолжал журить Саньку:
— Оставь ты в покое мотоциклет! Экая игрушка! Я бы на батькином месте близко не подпустил. Ужо будет тебе рвань!
Нет, не будет рвани, спасибо шоферу Гоше. Санька подвернул последнюю гайку, поставил мотоцикл на прежнее место — порядок! Был бы дедушка молодым, тоже не утерпел бы, прокатился на мотоцикле, завидно ему, вот и ворчит.
Жарко. Надо свистнуть Валерку да поехать искупаться. Санька выкатил велосипед (этот в полном его распоряжении), разогнался по тропинке и руки откинул от руля, словно крылья в стремительном полете.
— Вот пострел! — восхищенно встряхнул бородой дед Никанор.
Андрюшка прошмыгнул в избу, старик только успел коснуться ладонью его мягких, как ленок, волос. Шаркая валенками, вышел на улицу, сел на сосновые столбы, приготовленные для огорода. Жизнь его подошла к такому сроку, когда все дни похожи один на другой, как близнецы, когда все сделано, отпущенное человеку на этой земле, и некуда больше спешить: сиди хоть весь день на солнышке, благо, оно светит всем, и малым и старым. На нынешнюю жизнь грех обижаться, одно худо — разбросала она по дальним краям четверых его сыновей, и мечталось ему, как о чем-то неисполнимом, о том счастливом дне, когда все Губановы соберутся под одной крышей, сядут за один стол: целый взвод сыновей, полроты внуков. Сила великая! А взялась она здесь, на земле заболотской,
И еще есть одно большое желание у Никанора — побывать в лесу, вроде бы причаститься от него неувядающей свежестью и силой. Оттого так тянет к себе, бередит лесной запах ошкуренных тычинок и смолевых столбов. До лесу рукой подать, посмотришь издалека, размечтаешься — только тоска засосет сердце. Так и получается, сыновья далеко, над ними не его воля, а лес близко, да недоступен, и сидит Никанор посреди деревни, словно околдованный, с немощью в ногах и неутолимой болью в груди.
Глава шестая. Где Волчиха?
Искать береговую осыпь на Волчишной речке отправились не с пустыми руками: у Валерки за плечами был рюкзачок с рыболовным и съестным припасом, у Саньки — дедова централка, сумел прихватить тайком. Проснулся он рано. За окном тихо и торжественно разгоралась заря, ее мягкий свет проникал в избу, розовато теплился на переборке, за которой сопел дедушка. Санька подождал, когда мать вышла доить корову, кой-как выпутался из теплой тины сна, долго пританцовывал, попадая ногами в брючины, потому что с трудом разлепил глаза. Андрюшка сладко почмокал губами, но даже не шелохнулся — этого нарочно не разбудишь.
Ружье лежало под дедовой кроватью, не так просто взять его. Затаив дыхание Санька заглянул за переборку, ему всегда казалось, что дедушке тяжело спать: внутри у него что-то клокочет, всхлипывает, иногда вырывается свистящим кашлем. Он лежал, высоко задрав бороду, с приоткрытым ртом, словно бы притворялся спящим, и когда Санька, наклонившись, стал шарить за половицами, то ожидал, что дедова рука вот-вот сгребет за спину. Обошлось. Осторожно, будто взял не ружье, а мину, попятился к дверям…
Тропинка полого ведет под угор; отяжелевшая от росы рожь вблизи кажется темной, застывшими волнами скатывается она к реке, там, в конце поля, белым облаком пухнет туман, закрывая и прибрежный ольшаник, и лес, и солнце, похожее на яичный желток, плавающий в молоке. Ни один колосок не шелохнется, пьет рожь, боится стряхнуть хоть капельку влаги, потому что дни стоят вёдреные.
В лугах кто-то точит косу, будто скворец посвистывает: каждый звук сейчас слышен с особенной отчетливостью. Птицы гомонят в кустах, эти никогда не проспят солнце, встают всех раньше. По запеску хлопотливой притрусочкой бегает куличок — новый день, новые заботы.
Изредка всплескивает рыба. Вода в Талице кажется теплой, туман, сползая с берегов, оседает, как снег, тает в ней. Река то увильнет в сторону, то снова крадется возле самой тропы, ребята хорошо знают Талицу, и она — их: все лето кормят комаров на этих омутах и песчаных плесах.
— Дедушка Никанор влепит тебе за ружье-то, — высказал опасение Валерка.
— Он его и не спохватится, лежит и лежит под кроватью. Зато теперь — хоть куда. Представь, рысь прыгнула тебе на шею! Что делать? А просто, наставлю ей в бок дуло, и — каюк!