Санкт-Петербург. Автобиография

Королев Кирилл Михайлович

Когда «слуга» услышал, что мы спускаемся вниз, ему вздумалось тоже сойти вниз по своей лестнице. А когда Гапон подошел к клозету, они столкнулись лицом к лицу. «Слуга» опешил, очевидно, и бросился назад вверх по черной лестнице, а Гапон, в свою очередь, назад ко мне. Он застал меня внизу на стеклянной террасе (выходящей на озеро). Я еще не успел подняться наверх.

– Какой ужас! Нас слушали!

– Кто слушал?

Он стал описывать одежду и лицо человека, которого видел.

– У тебя револьвер есть? – спросил он.

– Нет, а у тебя есть?

– Тоже нет. Всегда я ношу, а сегодня, как нарочно, не взял. Пойдем посмотрим.

– Пойдем!

Мы подошли к черной лестнице. Она узкая. Я предложил ему пройти вперед. Он инстинктивно отскочил за мою спину.

– Нет, ты иди вперед.

Я поднялся на несколько ступеней, вернулся и сказал, что там никого нет.

– Надо дворника позвать, – сказал Гапон.

Я отказался связываться с полицией.

«Слуга» думал, что мы поднимемся наверх по черной лестнице и пройдем мимо него. Поэтому он

открыл дверь, за которой стоял раньше, и спрятался между нею и стеной.

Гапон думал и искал, куда мог скрыться человек.

Мы прошли низом дачи (через большую комнату и веранду) и поднялись наверх. Гапон шел впереди. Заметив открытую дверь на черную лестницу, он прошел туда, заглянул за дверь и увидел того, кого искал.

Он отскочил, как ужаленный. Молча, с остановившимися зрачками, стал меня толкать туда. Потом шепотом сказал:

– Он там!

Я пошел. Вывел за руку оттуда «слугу» и не успел слова сказать, как Гапон одним прыжком бросился на него, умудрился в один миг обшарить его, уцепился за руку и карман, где у того был револьвер, и прижал его к стене.

– У него револьвер! Его надо убить! – сказал Гапон.

Я подошел, засунул руку в карман «слуги», забрал револьвер, опустил его молча в свой карман.

Я дернул замок, открыл дверь и позвал рабочих.

– Вот мои свидетели! – сказал я Гапону.

То, что рабочие услышали, стоя за дверью, превзошло все их ожидания. Они давно ждали, чтобы я их выпустил. Теперь они не вышли, а выскочили, прыжками, бросились на него со стоном: «А-а-а-а», – и вцепились в него.

Гапон крикнул было в первую минуту: «Мартын!», – но увидел перед собой знакомое лицо рабочего и понял все.

Они его поволокли в маленькую комнату. А он просил:

– Товарищи! Дорогие товарищи! Не надо!

– Мы тебе не товарищи! Молчи!

Рабочие его связывали. Он отчаянно боролся.

– Товарищи! Все, что вы слышали, – неправда! – говорил он, пытаясь кричать.

– Знаем! Молчи!

Я вышел, спустился вниз. Оставался все время на крытой стеклянной террасе.

– Я сделал все это ради бывшей у меня идеи, – сказал Гапон.

– Знаем твои идеи!

Все было ясно.

Гапон – предатель, провокатор, растратил деньги рабочих. Он осквернил честь и память товарищей, павших 9 января. Гапона казнить.

Гапону дали предсмертное слово.

Он просил пощадить его во имя его прошлого.

– Нет у тебя прошлого! Ты его бросил к ногам грязных сыщиков! – ответил один из присутствовавших.

Гапон был повешен в 7 часов вечера во вторник 28 марта 1906 года.

Я не присутствовал при казни. Поднялся наверх, только когда мне сказали, что Гапон скончался. Я видел его висящим на крюке вешалки в петле. На этом крюке он остался висеть. Его только развязали и укрыли шубой.

По разным источникам, количество жертв Кровавого воскресенья составило от 96 до свыше 1000 человек убитыми и от 300 до 4000 ранеными. Испугавшись последствий, правительство объявило о начале разработки закона о парламенте. 17 апреля 1905 года был обнародован указ «Об укреплении начал веротерпимости», провозглашавший свободу вероисповедания для неправославных конфессий, а спустя полгода Россия получила высочайший манифест «Об усовершенствовании государственного порядка», в котором говорилось о создании парламента – Государственной думы.

О том, как проходили первые заседания парламента, вспоминал А. Ф. Кони.

Комендантский подъезд Зимнего дворца запружен военными и гражданскими мундирами, и на каждом повороте лестницы приходится показывать входной билет. Чудная, невиданная погода смотрит в окна тех залов, по которым приходится проходить вплоть до Георгиевской залы, посредине которой стоит аналой, а по бокам возвышения в две ступеньки для Думы и Совета; в глубине залы трон в виде старинного кресла, на которое наброшена горностаевая мантия; к нему ведут несколько ступенек, покрытых малиновым сукном, сзади виднеется обветшалый вышитый орел под балдахином... Государственный Совет занимает приготовленное ему возвышение... входит Государственная дума. «Какая смесь одежд и лиц, племен, наречий, состояний: из хат, из келий, из темниц сюда стеклись для совещаний» – хочется пародировать слова Пушкина... У членов Думы серьезные и «истовые» лица. Густою толпою они занимают все отведенное для них возвышение и даже выступают за его предел. <...>

В дверях залы в предшествии дворцовых гренадер появляются императорские регалии... Регалии становятся по бокам трона, и вслед за тем под звуки народного гимна идет в предшествии духовенства государь и вся царская фамилия. Начинается длинный и скучный молебен, во время которого члены Думы заслоняют от меня царскую фамилию. По окончании молебна великие князья становятся по правую сторону трона тесной и некрасивой кучкой... Женщины становятся на особое возвышение по правую сторону трона. Я не вижу на лицах обеих императриц ни слез, ни особого выражения испуга (о которых так много высказывалось впоследствии). У Александры Федоровны обычный холодный вид и кислая недовольная складка у рта, у Марии Федоровны безразлично-ласковый взор глупой, но доброй женщины. Они обе одеты с ослепительной роскошью и буквально залиты бриллиантами... Но вот и государь... Он идет ровной неторопливой

походкою к трону, как бы нерешительно входит на его ступени и садится... Наступает минута молчания. Он дает какой-то знак левой рукой, и министр двора Фредерикс почтительно подает ему бумагу... Государь встает, делает два шага вперед и при первых звуках своего голоса весь преображается, выпрямляется и с оживленным лицом, внятным и громким голосом, в котором слышатся порой чуждые русскому уху, отдаленные звенящие звуки, читает свою речь к «лучшим людям» с большим мастерством, оттеняя отдельные слова и выражения и делая необходимые паузы. В одном месте, где говорится о сыне – наследнике престола, в голосе его звучат ноты тревожной нежности. Но вот он кончил и сделал легкий поклон на обе стороны. В зале звучит сперва негромкое, но потом все возрастающее «ура», которое, мне кажется, исходит от членов Думы, хотя многие при выходе из дворца меня и уверяют, что члены Думы вовсе не кричали, а некоторые даже демонстративно закрывали рот рукой... Я еду домой со смутным чувством, сознавая, что присутствовал при не совсем ожиданном для других участников погребении самодержавия. У его еще отверстой могилы я видел и трех его наследников – государя, Совет и Думу. Первый держал себя с большим достоинством и порадовал мое старое сердце, которое боялось увидеть русского царя объятым недостойным страхом... Второй – жалкое и жадное сборище вольноотпущенных холопов – не обещает многого в будущем, несмотря на свою сословную и торгово-промышленную примесь... Но Дума – что даст она? Поймут ли ее лучшие люди лежащую на них святую обязанность ввести в плоть и кровь русской государственности новые начала справедливости и порядка?..

Основание Пушкинского Дома, 1905 год

Александр Блок, Николай Измайлов

Впрочем, 1905 год памятен России не только Кровавым воскресеньем и разгромом флота в Цусимском проливе; в этом же году в Петербурге был основан Институт русской литературы (ИРЛИ), более известный как Пушкинский Дом.

Идея создания Пушкинского Дома оформилась, как нередко бывало и бывает, в заочном состязании Петербурга с Москвой, на сей раз – из-за памятника А. С. Пушкину. Московский памятник Пушкину (1880), открытый к столетию поэта на Страстной (ныне Пушкинской) площади, заслуженно считался шедевром (скульптор А. М. Опекушин), тогда как памятник петербургский, на Пушкинской улице (1884, все тот же А. М. Опекушин), был весьма скромен; как писал А. Н. Куприн: «Надо говорить правду: это не монумент, а позорище. Величайшему поэту огромной страны, ее пламенному, благородному, чистому сердцу, ее лучшему сыну, нашей первой гордости и нашему оправданию, родоначальнику прекрасной русской литературы – мы умудрились поставить самый мещанский, пошлый, жалкий, худосочный памятник в мире. Вовсе не в маленьких его размерах заключается здесь обида. А в его идейной ничтожности». И петербургские деятели культуры стремились придумать иной памятник поэту – не просто статую, но «учреждение, какого еще не было в России, и притом учреждение, в котором приняла бы участие вся грамотная Россия и которое наиболее соответствовало бы значению великого поэта» (Н. Я. Ростовцев), дом «корифеев литературы» (В. А. Рышков).

Одним из таких корифеев, откликнувшихся на основание ИРЛИ, был А. А. Блок.

Имя Пушкинского ДомаВ Академии Наук!Звук понятый и знакомый,Не пустой для сердца звук!Это – звоны ледоходаНа торжественной реке,Перекличка пароходаС пароходом вдалеке.Это – древний Сфинкс, глядящийВслед медлительной волне,Всадник бронзовый, летящийНа недвижном скакуне...Что за пламенные далиОткрывала нам река!Но не эти дни мы звали,А грядущие века.Пропуская дней гнетущихКратковременный обман,Прозревали дней грядущихСине-розовый туман.Вот зачем такой знакомыйИ родной для сердца звук —Имя Пушкинского ДомаВ Академии Наук.Вот зачем, в часы закатаУходя в ночную тьму,С белой площади СенатаТихо кланяюсь ему.