Санктпетербургские кунсткамеры, или Семь светлых ночей 1726 года

Говоров Александр Алексеевич

Зимний дворец был пуст. В темных помещениях от близко текущих каналов было сыро. Всполошившиеся слуги бегали со свечами. Караульные преображенцы стояли безмолвно, как живые статуи.

– А, студентик!
– остановилась императрица возле юного часового, который спешил спрятать в обшлаг какую-то бумажку.

"Уж не подметное ли письмо?" - встревожился Девиер, а государыня приказала часовому бумажку ту прочесть вслух.

Это оказались вирши:

Хочу, хочу я любити.

Амур к тому побуждал мя,

Но я тогда, безрассуден,

Совет

его не послушал...

Императрица улыбнулась:

– Неужели это ты сам сочинял? Преображенец кивнул и продолжал чтение, близко поднеся бумажку к тусклому свету караульного фонаря:

И, пронзив меня средь сердца,

Учинил меня бессильна.

Щит убо мне уж негоден:

К чему бо извне щититься,

Когда войну внутри ся чую?

"Как неуклюже!
– подумал Девиер.
– Не то молитва, не то заклинание какое-то... Способны ли вообще русские писать стихи?"

А императрица продолжала расспрашивать юного часового, любил ли он уже кого-нибудь?

– Никак нет, ваше императорское величество!
– звонко ответил Преображенец.
– Кроме вас - никого.

Девиер и Левенвольд не могли удержаться от улыбки, а Девиер даже сказал:

– Хороший из тебя придворный выйдет, князь Кантемир!

– Никак нет!
– вновь четко ответил он.
– Не придворный, а пиита российский.

– Оставьте мальчика в покое, - с лицемерной улыбкой повелела императрица.
– И не мерьте всех по своей мерке...

Они пошли в глубь здания. Прежняя, давно окончившаяся жизнь таилась здесь во всех углах. Хотелось ступать неслышно, шепотом говорить, эхо шагов отдавалось в самых дальних покоях.

Старую токарную обошли кругом - именно там умирал Петр Алексеевич. Слуга долго возился с кольцом ключей у дверей в Тронную залу.

12

Подняли светильники и увидели Его. На троне Он сидел, раздвинув локти и топорща усы. Глаза от свеч блистали. Сидел до того похожий на себя, что вошедшие вздрогнули и застыли.

– М-ма-а...
– непроизвольно прошептала императрица.

А ведь знали и забыть не могли, что тотчас по кончине государя итальянский умелец граф Растрелли снял с лица его гипсовую маску. И, не рассучивая рукавов, сей мастеровой граф принялся лепить образ из лучшего воска телесного цвета. А тем временем куаферы неутомимо трудились над париком из собственных волос императора, кои были когда-то сострижены во время болезни. А краснодеревщики спешно вытачивали из ясеня руки его и ноги - точно в натуральную величину. А механик Нартов, лейб-токарь государев, готовил хитрый механизмус...

И пока она, Екатерина, выла в пустоте огромного храма у гроба Петра, светлейший князь готовил Его - воскового императора - к новому восществию на трон.

И были им приглашены и вошли в Тронную сию палату бояре, и воеводы, и генералы, и архиереи - морды наглые от сознания своей безнаказанности. Нате-ко, мол, умер ваш чертушка! А светлейший князь, прочитав вслух приличествующее наставление,

вдруг занавесь перед троном отдернул.

Те так и ахнули - на троне вновь сидел Он! В том же лазоревом кафтане, что был на коронации жены, такой же прямой и непреклонный. Не успели бояре прийти в себя от первого впечатления, как заскрипели невидимые блоки и Он восстал! Восстал и протянул длань ко двору своему.

И двор Его кинулся наутек. Высокородные бояре и генералы в поспешном страхе в дверях застряли, друг друга чуть не раздавили. А Он был неподвижен и величествен, так же как был невозмутим и тот, кто казус сей затеял, светлейший князь.

Екатерина Алексеевна вздрогнула, отгоняя воспоминания, слабо шевельнула ручкой и пошла себе вспять, опустив голову.

А зачем все это Меншикову было нужно - монументальная статуя, боярский испуг? Так ему, видать, было удобнее. Пишут же в подметных письмах (она даже содрогнулась, вспомнив) - де светлейший князь, будучи полностью изобличен в воровстве, ничего другого не видел, как благодетеля своего, Петра Алексеевича, ядом извести... В других же подметных письмах (казнят за них, увечат, а их, подметных писем, все больше и больше!) говорится и про нее, что полюбовница она его, бывшая прачка бывшего пирожника.

Неправда, неправда! А все так думают, потому-то, мол, теперь и держится за него...

Когда наконец вернулись в опочивальню, в Летнем дворце государыня решительно разогнала всех комнатных старушек, даже любимцев карликов Утешку и Мопсика. Хотелось остаться одной.

Стал откланиваться и генерал-полицеймейстер, но императрица его остановила.

– Ну, а что скажешь про камень тот философский?

Девиер собрал в себе всю свою отчаянность, весь риск. Чуть помедлил, потом сказал твердо, стараясь прямо глядеть в заплывшие глаза императрицы:

– Ваше величество... Светлейший князь камень тот к себе прибрал... Уже имеются непреложные доказательства. Как он узнал, что граф Рафалович его в подарок вам везет...

Екатерина Алексеевна сбросила шаль, и бросив на генерал-полицеймейстера понимающий взгляд, сказала, удаляясь к себе:

– Врешь ты все...

Расположившись на ночь в мягком чепце, в халате с бантиками, почувствовала себя по-привычному мирно, особенно когда Левенвольд доложил: прибыл посыльный из Смольного дворца. Оттуда сообщали - их высочество царевна вернулись с охоты благополучно.

Пошарила на столике леденцов, которые привыкла сосать на сон грядущий, хотя зубов уж мало осталось. Рука наткнулась па какой-то обширный свиток. Поднесла свиток к глазам. Светало, и уже можно было разглядеть строчки.

Ба! Это был все тот же заготовленный указ об аресте светлейшего князя.

– Рейшольд!

Обер-гофмейстер незамедлительно появился, когда он только спит?

– Да ежели б я и захотела подписать этот твой дурацкий указ, ни Анны Петровны нету, ни Лизочки. Ты же знаешь, что они все бумаги за меня подписывают...