Сансара
Шрифт:
Он пригласил меня в узкую спаленку — тесную запроходную комнату. В ней было нелегко повернуться, на кровать были свалены чьи-то пальто, шали, головные уборы, не поместившиеся в прихожей. От этого комната казалась еще тесней, чем была в действительности. Бугорин освободил мне стул — на нем стояла черная пепельница, плотно набитая окурками. Сам он присел на край кровати, но почти сразу же резко встал, точно пружина его подбросила.
Потом он махнул рукой и промолвил:
— Нет его. К этому надо привыкнуть. Русский нелепый человек… Если взглянуть со стороны — не больно мы друг на друга
— Не думаю, — сказал я честно, — пожалуй, нет.
— В этом горе твое, — вздохнул Бугорин.
— Тебе не мешало бы прилечь, — сказал я.
— Я не устал и не пьян, — он словно отвел рукой сочувствие. — Я вообще пью редко и мало. Я не помру от цирроза печени. Ладно. Скажи мне, как ты настроен?
Я усмехнулся:
— Скучный сюжет. Какое это имеет значение? Мне бы хотелось узнать о тебе. Нашел на планете свое местечко?
Он поднял свой коричневый перст.
— Я уж давно нашел свое место, — слово «местечко» его резануло. — Почему ты меня об этом спрашиваешь?
— Все-таки все теперь по-другому. Другая жизнь и берег дальний.
Он неприветливо осведомился:
— Что ты имеешь в виду?
Я сказал:
— Что Каплин был прав. Жена не приехала?
— Хворает, — коротко бросил Олег.
Это была закрытая тема. Шли слухи, что супруга Бугорина — из очень сановитой семьи и отличается властным нравом. Об этих слухах Олег догадывался и потому застегнулся наглухо. О том, почему я пришел без Лизы, он не спросил. Вполне очевидно — третий человек будет лишним.
— Так в чем же был прав покойный гуру?
— Признайся, в отличие от него мы были железно убеждены: у нашей истории нет вариантов. Могли мы подумать, что рухнет империя? Принцип литоты восторжествовал. Придется играть в другие кубики.
Он мрачно сказал:
— Что ж, поиграем. Однако на сей раз мы будем памятливы.
— Кто ж это «мы»? — я улыбнулся. — Сыны отечества и вестники Европы?
Я не без озорства раскавычил старую пушкинскую эпиграмму. Однако он помрачнел еще больше:
— Я сын отечества, а не вестник Европы. Не радуюсь, видя его обмылки.
Я удивился:
— Для сына отечества — неподходящая терминология.
— Закономерная, Горбунок. Мое отечество — пятнадцать республик, а не одна. Из-за этих вестников мы проиграли Третью Отечественную. Теперь наше дело — спасать то, что можно, и восстанавливать то, что можно.
Немного помедлив, я спросил:
— Ты не находишь, что народу сегодня не до резких движений?
Он оглядел меня и оскалился. Не слишком добро, но — с интересом.
— Скажите, какой князь Горчаков из города Ц. Набрался от Каплина?
— Естественно. Он еще говорил: «Там, где великая страна, там и великие потрясения…».
— Каплинщина, обычная каплинщина! — он нетерпеливо прервал меня. — Мы не Люксембург и не Бельгия. Россия обречена быть великой. Она не способна быть иной, даже если б того захотела.
Он направил в меня свой пухлый палец с подпалинкой, оставшейся с детства:
— «Народу не до резких движений». Мало ли что. Страна и народ — совсем не тождественные
И повторил:
— Надо быть памятливыми. Просек?
Я кивнул:
— Как не просечь? Третьему Риму не бывать.
— Вот именно. У каждого Дома — свое историческое назначение.
Он опустился на край кровати и шумно выдохнул — словно вытолкнул застрявший в горле тяжелый ком.
— Устал я, — признался он неожиданно. — Встретимся завтра. Есть разговор. И между прочим — весьма серьезный.
В большой комнате гостей стало меньше. Они теперь кучковались у стен маленькими нетрезвыми стайками. За неприбранным опустевшим столом, так и не сняв своей черной шляпы, с тем же окаменевшим ликом, сидела суровая мать Бугорина — должно быть, ждала, подойдет ли к ней сын.
Беседа эта меня задела, к тому же — неприятно задела. Особенно все эти рассуждения о Доме, где живут по уставу. Дорогой я продолжал разговор и хмуро бурчал себе под нос. «Сын военкома… Оно и видно… Всех отношений милей уставные. Главное — соответствовать миссии этой непостижимой страны». Я вспомнил вздохи старой соседки: «Господи… да что же Ты делаешь? Как взялся Ты за один народ, так тысячу лет его мордуешь…». Переадресовать бы Олегу этот простодушный вопрос! И сразу же себя оборвал: нет ничего более жалкого, чем запоздалые аргументы, пришедшие на обратном пути.
Дома, едва ответив Лизе, расспрашивавшей меня о Бугорине — моя невнятность ее обидела, — я подошел к той книжной полке, где были расставлены тома, приобретенные у букинистов, и быстро достал один из них. Листая страницу за страницей, я обнаружил то, что искал, — портрет Александра Горчакова.
Мои слова об уставших согражданах Олег уподобил формуле князя о России, которая «сосредоточивается». Не то чтобы схожая мысль — скорее, какое-то схожее настроение. И все-таки я с непонятным волнением смотрел на сиятельного тезку. Как будто надеялся нечто увидеть в чертах вельможного старика. Я вспомнил слова Ивана Мартыновича: «Долго, иной раз не без успеха, старался примерить оба взгляда на беспокойное отечество — реалистический и романтический. Итог усилий не больно весел, хотя он, конечно же, был уверен: „его призвали всеблагие, как собеседника на пир“. Пир странный, опасные собеседники, „всеблагость“ их тоже весьма сомнительна».
Портрет Горчакова бесспорно свидетельствовал, что смолоду князь был хорош собою.
Высокий алебастровый лоб под серебристыми мягкими прядями, поредевшими, прибитыми временем, — в юности, верно, то были кудри, не сразу уступавшие гребню. Темные легкие дуги бровей напоминали о цвете волос в былые, отлетевшие годы. Умные светлые глаза, гордые собственным всеведеньем, под мощными набрякшими веками. Они взирают сквозь стекла очков с их золотыми ободками на свет, далекий от совершенства. Почти идеальной формы нос с крупными крыльями, мощные уши, впалые щеки с осенним румянцем. Длинная дорожка к губам, сомкнутым накрепко над подбородком, на совесть вылепленным и очерченным, слегка выдающимся вперед, что свидетельствует о сильной воле.