Санта действительно существует?
Шрифт:
Чрезмерен мир для нас: приход-расход
Впустую наши расточает силы.
Природе мы и чужды, и немилы:
Сердец опустошили мы оплот.
Грудь океана лунный свет зальет;
Взовьются ветры с ревом, легкокрылы
(Сейчас бутоны никнут их, унылы) —
Что толку? В нас — сплошной разлад, разброд.
Ничем нас не пронять. О Боже, мне —
Языческой религии забытой
С младенчества служить бы! По весне
Простор зеленый был бы мне защитой;
Мне
И дул при мне Тритон в свой рог извитый.
Вордсворт жалуется, что современные ему способы мышления и существования лишают его чего-то важного и мешают видеть богов. Чтобы понять его мысль, мы должны несколько изменить свои представления о восприятии. Мы считаем его чем-то вроде экрана для проектора. Если мы открываем глаза, видим что-то перед собой и наше зрение в порядке, значит то, что мы видим, существует. Если же экран остается пустым, значит того, что мы собирались узреть, не существует. Если я проснусь ночью под Рождество и проберусь к елке, то я не увижу там Санты. Я застану там своего папу. Соответственно, папа существует, а Санта — нет. Проблема состоит в том, что в мире есть много вещей, которые я тоже не вижу, например микробы или несправедливость. Но эту метафору можно развивать и дальше. Если я предполагаю, что около елки стоит мой папа, то я сумею сфокусировать глаза на нужном расстоянии и увидеть его. Если я смещу взгляд всего на миллиметр (или на несколько миль) в сторону, то папы я не увижу. Если бы я не знал, где начинается и заканчивается мой папа, если бы я не мог определить контуры его тела на фоне остальных предметов, я бы тоже его не увидел. Кроме того, мое зрение должно иметь достаточную степень резкости. Если она будет слишком низкой, то я увижу не папу, а размытое пятно. Если же резкость окажется слишком высокой, так что я смогу различать каждую пору на коже и каждый волосок на голове, я увижу не папу, а жуткого волосатого пористого монстра. Будь я рыбой, я б увидел только тень над водой. А может, не увидел бы вообще ничего, потому что в моем сознании нет такого понятия, как папа. Как вообще видят рыбы? Различают ли они формы объектов? Воспринимают ли они нас как людей? Или как хищников? Или, может, подобно лягушкам, они видят только движущиеся объекты и потому мы превращаемся для них во вспышку на экране, как герои видеоигр 1970-х? Чем дольше мы рассуждаем об этом, тем лучше понимаем, что видение есть нечто гораздо большее, чем образ на нашем мысленном экране. Образ становится образом только тогда, когда его кто-то видит. Это частный случай «ошибки гомункула» — теории, которая гласит, что люди совершают те или иные действия, поскольку их подталкивает к этому маленький человечек, сидящий внутри них. Сравните ее со следующим объяснением того, что такое еда: «Съесть что-то означает проглотить продукт, который после этого попадает в желудок, где его поглощает маленький человечек». Видите, в чем проблема? Кстати, вам не нужны глаза, чтобы ее увидеть. Когда слепым пациентам надевали протезы, в которых видеокамера была соединена с набором крошечных игл, прикасающихся к языку в определенной последовательности, пациенты утверждали, что могут видеть с их помощью своих родных и близких42. Видеть не метафорически, а физически. Глаз — это скорее не пустой экран, а манипулятор вроде руки. Он сообщает нам об очертаниях объектов точно так же, как рука, дотянувшись, сообщает нам об их форме. Зрение — это взаимодействие тела с окружающей средой, а не простая регистрация физических стимулов.
С учетом всего этого становится понятно, почему Вордсворт мечтал узреть в морской волне Протея. Если бы он рос в соответствующей культурной среде, то, глядя на воду, он мог бы заметить и Протея, и Тритона, дующего в свой извитый рог. Так почему же этого не происходит? Макс Вебер был больше социологом, чем поэтом (99% против 1%), но он так же полагал, что Тритон оказался бы неравной заменой современным научным достижениям. «По мере того как аскеза начала преобразовывать мир, оказывая на него все большее воздействие, — говорил он, — внешние мирские блага все сильнее подчиняли себе людей и завоевали наконец такую власть, которой не знала вся предшествующая история человечества. В настоящее время дух аскезы — кто знает, навсегда ли? — ушел из этой мирской оболочки. Во всяком случае, победивший капитализм не нуждается более в подобной опоре, с тех пор как он покоится на механической основе. Уходят в прошлое и розовые мечты эпохи Просвещения, этой смеющейся наследницы аскезы. И лишь представление о «профессиональном долге» бродит по миру, как призрак прежних религиозных идей. <…> Никому не ведомо, кто в будущем поселится в прежней обители аскезы: возникнут ли к концу этой грандиозной эволюции совершенно новые пророческие идеи, возродятся ли с небывалой мощью прежние представления и идеалы или, если не произойдет ни того ни другого, не наступит ли век механического окостенения, преисполненный судорожных попыток людей поверить в свою значимость. Тогда-то применительно к «последним людям» этой культурной эволюции обретут истину следующие слова: “Бездушные профессионалы, бессердечные сластолюбцы — и эти ничтожества полагают, что они достигли ни для кого ранее не доступной ступени человеческого развития”».
Вебер считает, что современная культура прошла через три стадии развития: политеизм, монотеизм и атеизм. В эпоху политеизма людям чудился Протей в морской волне и дул Тритон в свой рог извитый. Мифы живо присутствовали в окружающей реальности: ближайший пруд охраняла нимфа, а гром означал, что боги на небесах играют в кости. Монотеизм перевернул этот мир, прогнал из него всех нимф и фей и заменил их единым Богом. Наконец, радикальная пуританская форма монотеизма, которую мы называем наукой, обратила свое оружие против последнего мифа — самого Бога, — опровергла его и оставила человечество вообще без мифов. То, что начиналось с религиозного идеала, превратилось в отвратительную материалистическую цивилизацию, из которой мы до сих пор не
Вы можете сказать, что мы продолжаем верить в мифы. Однажды я присутствовал на научной дискуссии с философом Куайном, где тот громко заявил, что психология — это биология, биология — это химия, а химия — это физика. С другой стороны, он же писал о том, что все, во что мы верим (за исключением чувственных ощущений), — миф: «С точки зрения феноменалистской концептуальной схемы, онтология физических и математических объектов является мифом. Тем не менее качество мифов — понятие относительное, в данном случае в рамках эпистемологической точки зрения. Это одна из многих точек зрения, которая соответствует одному из многих наших интересов и целей». В приведенной цитате он высказался куда более толерантно, чем обычно, потому что его представление о различных интересах и целях было очень узким, по сути, ограниченным выбором между физикой и математикой. Однако, если приложить эту идею к жизни в более широком масштабе, мы поймем, что действительно верим во множество мифов: в прогресс, в способность людей понимать и контролировать природу, в фондовый рынок, в стабильную работу. Мифы, как и история феи Общинии, несут социальную функцию. Это не просто верования, которым мы следуем или не следуем по своему выбору. Они неотделимы от ритуалов, которые, в свою очередь, помогают нам особым образом почувствовать время и собственный организм. Например, смена сезонов отмечается праздниками, а ритмы своего тела мы выражаем в танцах. Сообщества, основанные на мифах, часто используют практику совместной трапезы, которая связывает тела присутствующих через поедание одной и той же пищи, а также через пение и разговоры. Ритуалы вводят нас в новое измерение времени, которое румынский религиовед-компаративист и писатель-фантаст Мирча Элиаде назвал illo tempore. Каждое празднование Нового года должно быть шумным и суетливым, потому что оно воплощает собой первозданный хаос до начала творения. Каждый раз 1 января мы участвуем в создании мира заново. Каждое крещение — это рождение первенца. Мифы включают наше воображение. Когда мы принимаем участие в мифе, мы чувствуем, как размываются границы между нами и окружающим миром, как мы становимся едины с природой (испытываем то же, что и Джилл Болти Тейлор после инсульта). Миф о Санта-Клаусе включает в себя ритуалы — это ежегодное празднование солнцестояния с песнями, пирами и подарками.
Вордсворт чувствует себя обделенным, а Вебер горько замечает, что розовые мечты ушли. Так почему же они не попытались что-то с этим сделать? Почему они не научили своих детей верить в Санта-Клауса? Вебер называет исторический процесс, приведший нас от политеизма к секуляризму, словом Ent-Zauberung, то есть уничтожением магии в мире. Немецкое слово Zauber, означающее «волшебник», происходит от того же корня, что и староанглийское teafor, которым называли красную краску, потому что древние магические руны рисовали красным. Почему бы не вернуть этот волшебный цвет в наш мир и не выкрасить им, к примеру, костюм Санты? Почему бы людям тогда не верить в рождественского деда?
Что вы на это скажете?
Часть V
Вы и я
Глава 13
Домик на древе жизни
Чтобы расслабить сведенную мышцу, нужно растягивать ее постепенно, иначе она начнет сопротивляться и в итоге окажется еще более жесткой, чем была. То же самое можно сказать и о нашем мозге. Мы с вами обсуждали существование Санты, чтобы постепенно подойти к вопросу о том, как современные люди должны относиться к верованиям. Можем ли мы сегодня возродить в себе способность принимать миф? Можем ли мы взаимодействовать с реальностью через ритуалы и собственное воображение, чтобы чувствовать себя на своем месте в этом мире? Можем ли поверить, что наша жизнь имеет хоть какой-то смысл?
Судя по предыдущим главам, самым худшим подходом к этому вопросу представляется создание общей теории о реальности и человеческом мозге. Если б реальность была такой, как ее видят логики, тогда мы могли бы придумать абстрактный способ для упорядочения абстрактных категорий. Но если реальность такова, какой ее представляю я, то тогда мне не по силам рассказать вам обо всем на свете. Я могу лишь написать о том, как эти вопросы влияют на контекст моей собственной жизни. Но книгу-то читаете вы, и в вашей жизни решение придется принимать вам. Я могу лишь немного помочь в этом, ведь теперь, когда вы прочитали мою книгу, я в некоторой степени тоже стал частью вашей жизни. Привет!
Как я уже рассказывал, все мое детство прошло в атмосфере семейной грусти. За год до моего рождения мой старший брат с синдромом Дауна умер. Ощущение того, что жизнь бессмысленна, носилось в воздухе. И пускай никто никогда не озвучивал эту идею вслух — тем сложнее было с нею бороться. Мы не верили ни в Бога, ни в Санту. Я постоянно боялся своей неотвратимой гибели и чувствовал себя очень одиноким. Впрочем, иногда мне удавалось ощутить спокойствие и комфорт, которые не имели никакого отношения к событиям или людям моей жизни. Я был клаустрофобом наоборот (клаустрофилом?). Мне нравилось забираться поглубже в темные, закрытые места, вроде шкафа с зимней одеждой, сидеть там и наслаждаться самим фактом, что я существую.
Мне кажется, в том, что я, будучи взрослым, рассказываю вам историю своего детства и юности, кроется какая-то несправедливость. Я могу оценивать прошлого себя, но прошлый я ничего не может сказать обо мне настоящем. Мне кажется, что я стал тем, кем хотел стать в юности. Теперь я лучше понимаю себя-подростка и достиг тех из его целей, которые были достаточно реалистичными. Но все равно он наверняка бы подумал, что я слишком размяк под калифорнийским солнцем. В определенном настроении взрослые считают подростков монстрами, но точно то же думают о взрослых и сами подростки. Они похожи на оборотней, которые считают, что обычные люди заколдованы, потому что не изменяются при полной луне (кстати говоря, они правы, поскольку изменение — качество, присущее человеку).