Саркофаг
Шрифт:
– «Арию» только. И еще – «Король и Шут».
– Во! «Короля и Шута» и напойте, «Похороны панка» что ли… В семьдесят пятом году уж точно такой песни не было. – Последнюю часть фразы Тихомиров произнес вполголоса, про себя, уже поднимаясь.
И вот снова поет позади мотор, со страшной скоростью восемьдесят километров в час летит голубой стрелой «запорожец», летит, покачивается, стрекочет…
– Эх, – азартно крутил баранку Максим. – Ели мясо мужики, пивом запивали!
У ворот, метров за сто, сбавил скорость, приосанился – весь такой
А ведь работало все – с вышки лениво мазнули биноклем, так, для очистки совести больше, ворота открылись, и голубой «запорожец», набирая скорость, покатил привычным маршрутом.
Когда начались поля, молодой человек сбавил ход, внимательно считая повертки… ага, похоже, вот эта! Вон и у тополя ветка сломана.
Свернув в противоположную нужной сторону, Максим загнал «запорожец» в кусты, там его и бросил – на машине туда никак нельзя было попасть, в прошлый раз специально пробовал. Да и вообще, в семидесятые годы на обладателей любого драндулета безлошадный люд смотрел с уважением и завистью. Поэтому даже «запорожец» неизбежно привлек бы внимание, особенно в сельской местности. Правда, Тихомиров все-таки подозревал, что, если б удалось проникнуть в прошлое на машине, ее бы там никто и не увидел – морок! Он и сам-то там – призрак, мало кому доступный даже для простого общения. С алкоголиком и музыкантом Женькой вот повезло.
Похлопав рукой по крыше машины, молодой человек забросил на спину пустой рюкзак – охотничий, выпрошенный под честное слово у Вострикова, – и, негромко насвистывая, направился в сторону непроходимой грязищи – именно там, по обочинам, и росли вожделенные цветики-семицветики.
Ага, вот они… Покачивают на ветру разноцветными, переливающимися всеми цветами радуги лепестками… А вот и дерево – тополь со сломанной веткой.
Максим снял очки и сразу прищурился от ярко сверкнувшего солнца… Вот и все! Перебрался.
Тихомиров каждый раз удивлялся, до чего же легким и незаметным оказывался этот переход, ну никак нельзя было угадать, ощутить – когда же? Может быть, какие-то доли секунды, мгновения…
Пнув валявшуюся на дороге бутылку, Максим водрузил на нос очки и, поправив пустой рюкзак, деловито зашагал по обочине.
Женька оказался дома, и даже – на удивление трезвый. Гость из будущего материализовался еще на крыльце, надев на голову висевшую на гвоздике кепку. Постучал:
– Эй, есть кто дома?
– Заходи… О! Макс! Заехал все-таки, да?
Явно обрадовавшись, музыкант с такой силой хлопнул Тихомирова по плечу, что рука его свободно прошла сквозь одежду и тело… бедняга едва не упал, впрочем, внимания на сие обстоятельство не обратил ни малейшего, наверняка списав на посталкогольный синдром.
– Ну что, дружище Джонни? Черти трехглазые не снились ли?
Женька улыбнулся:
– Да, слава богу, нет! Слышь, Макс! У меня сейчас бабок – вагон и маленькая тележка! Я чего трезвый-то… В клубе местном на праздники играть подрядился – пианино там у них есть, детишки на Первомай выступали, вот
– Ну и голос у тебя! – усевшись на диван, искренне восхитился гость. – Да и вид вполне комильфо!
И в самом деле, музыкант был одет в протертые почти что насквозь джинсы – мечту любого хиппи, такие старые, что и лейбак давно оторвался. Тем не менее в провинции и за такие любая не особо строгих правил герла отдалась бы тут же и с визгом! Между прочим, на зависть подругам.
Окромя джинсов, Джоне натянул желтовато-серую майку явно самопального производства с огромными буквищами во всю грудь – «Virginia for love!».
– Ты что, так вот на фоно и лабал? – ловко копируя местный сленг, поинтересовался Макс. – В этой вот маечке?
– Так и лабал! Клянусь щлепанцами Йоко Оно! Видишь ли, май френд, директор местного клуба, как и любой другой советский бюрократ, никаких иностранных языков не знает в принципе – я ему сказал, что это надпись в поддержку Анджелы Дэвис. Как раз для Первого мая – День международной солидарности трудящихся все-таки!
– Ну ты даешь! Слушай. – Посмотрев на тикающий на столе будильник (тот самый, с жутким ревом!), Тихомиров задумчиво почесал бородку. – Мне тут в местечко одно свалить надо, а к ночи я появлюсь, ничего?
– Как раз вовремя! Мы тут с Райкой праздник замыслили, у меня и заначка есть, пол-ящика «Солнцедара»! Так что подгребай, я скажу, чтоб Райка подругу свою взяла, есть у нее тут одна чувиха, ничего такая, с Питера ездит…
– Я… вот! – Подумав, Максим вытащил из кармана старый советский рубль (не далее как сегодняшним утром слезно выпрошенный у коллекционерки Софьи Марковны) и припечатал его об стол. – Мало ли, не хватит…
– Хватило уже. – Музыкант весело рассмеялся. – Да не думай ты о деньгах, чувак! Хочешь пить вино? Пей! Вон, под столом, ящик.
– Да вижу… Ну ладно, пора мне – к вечеру буду.
– Ждем-с! Про подругу Райкину не забудь.
– Помню…
Вот подруги-то как раз для полного счастья и не хватало, как и Райки. Уж эти-то девахи точно никого видеть не смогут. А смешно будет: Женька будет разговаривать, знакомить… С воздухом что ли? Или с человеком-невидимкой?
– Слышь, Джонни, у тебя вазочки какой-нибудь нету? – вроде бы как, только что вспомнив, обернулся на пороге Максим. – Ну, для цветов.
Вазочка, судя по всему, должна была быть местная, ведь цветочки, которыми Тихомиров решил воспользоваться в своих корыстных целях, росли в этом времени, и материал из будущего мог не подойти.
– Вазочка, гм… Бутылка разве только.
– Черт с тобой, давай бутылку.
– А где ты цветки-то возьмешь?
Молодой человек уже не слушал, помахал рукой и, выйдя на улицу, поспешно зашагал обратно к оврагу. Около тополя со сломанной веткой свернул, опустился на колени, зачерпнул в бутылку воды из ближайшей лужи, осторожненько выдернул из земли пару цветочков вместе в корнями, поставил в бутылочку… А ничего получилось – очень даже красиво! Правда вот, бутылка, конечно, не ваза… да кто его тут увидит-то?