Сармат. Любовник войны
Шрифт:
— Вадим! — воскликнула Рита, обвивая его шею руками, но Савелов оттолкнул ее руки и продолжил звенящим от безысходности, боли и ярости голосом:
— Великая вещь — «шило»! Со всего грязь смывает: с души, с орденов, погон, но, к сожалению, ненадолго...
— Вадим, такой праздник у тебя и у нас, а ты... — резко обронил Николай Степанович.
— Как оглоблей перепоясанный! — зло усмехнувшись, подсказал тот. — Так у нас говорил сорокалетний капитан Прохоров, у которого погоны капитанские были к плечам автогеном приварены, потому что он смел свое суждение иметь... Нет больше того капитана,
С графином, наполненным спиртом, появился порученец и от порога, расплываясь в улыбке, отрапортовал:
— Ваше задание выполнено, товарищ подполковник!
— Не узнаю тебя, Вадим! Тебя вдруг будто подменили! — потемнел лицом Николай Степанович, продолжая наблюдать за тем, как его зять опускает «Золотую Звезду» и орден Ленина в наполненный спиртом стакан.
— Возможно! — усмехнулся Савелов. — Но ты пойми, что то место, откуда я попал на эту койку, чистилищем называется, папаша... Чистилищем!
— Интересно! — поджал губы тесть. — Оттого-то вы и приходите оттуда такими: спичку поднеси — вспыхнет!
— Оттого! — кивнул Савелов, передавая стакан генералу. — По старшинству, Сергей Иванович, не побрезгуйте?!
Взяв стакан, Толмачев встал и глухо произнес:
— Вадим, у нас в управлении сегодня умер один очень старый полковник, чем он занимался, вам знать не обязательно, неважно... Так вот, этот полковник всю свою службу отказывался от орденов, почестей, звезд и генеральских лампасов...
— Он был шизоид? — заинтересованно спросил Николай Степанович.
— Он был гений! — ответил Толмачев. — Он тяжести всей этой боялся... Тяжести почестей, звезд, орденов... Поздравляю, Вадим, что ты прошел чистилище достойно, не сломался!.. Желаю, чтобы и тяжесть погон, наград и почестей не сломала тебя!
— Постараюсь! Но нелегко это будет... — ответил Савелов и отвернулся к окну.
— Почему? — осведомился Николай Степанович.
— Потому... что наша действительность — сплошная помойка! — выдавил Савелов.
— Это у тебя пройдет! Просто ты много перенес, и состояние у тебя сейчас, почитай, что шоковое. Но время все лечит, залечит и эти раны, — тоном, которым разговаривают с непонятливыми детьми, говорил тесть. — А действительность создаем мы сами...
Савелов криво усмехнулся и перевел взгляд на Толмачева.
— Ну, чтобы елось и пилось, чтоб хотелось и моглось! — бесшабашно воскликнул тот и, выдохнув воздух, не поперхнувшись, отпил полстакана спирта и запил его водой.
— А ты, оказывается, спец, Сергей Иванович! — восхищенно заметил Николай Степанович.
— Между прочим, я свой первый орден, на корейской войне полученный, тоже спиртом обмывал, — ответил тот. — А спирт, надо сказать, у корейцев этих жуть какой крепкий! Мы его гвоздодером называли. По странному совпадению в Корее нашей разведротой командовал лихой один капитан по фамилии Сарматов. Не шучу — Алексей Платонович Сарматов.
Толмачев встретился взглядом с испуганными глазами Риты, которая инстинктивно еще крепче прижала к себе ребенка.
— Погиб тот капитан. Со связкой гранат под американский танк бросился, чтобы мы, желторотые «китайские добровольцы», живы остались, — тихо добавил генерал.
Савелов посмотрел на Толмачева, потом перевел взгляд на Риту,
— Хотели праздника, а получили поминки! — окинув присутствующих осуждающим взором, буркнул Николай Степанович.
Его слова повисли в воздухе.
Пакистан
3 июля 1988 года.
Тихо позвякивая удилами, мерно шагали друг за другом верблюды. Качался в такт их шагам над заснеженными вершинами близкого хребта перевернутый серп полумесяца. Таинственно мерцали на аспидно-черном южном небе крупные звезды. Неслись издалека плач и вой шакалов. Шуршала под натруженными мохнатыми ногами верблюдов бесконечная горная тропа, и старый погонщик, раскачиваясь у верблюжьего горба, пел такую же бесконечную, как дорога, жалостливую песню, кидая время от времени сонный взгляд на притороченные к лохматому верблюжьему боку носилки, к которым был привязан забинтованный с головы до пят человек. Иногда старику-погонщику казалось, что человек уже не дышит, но потом он замечал поблескивающие в прорезях бинтов, устремленные к звездному небу глаза и успокаивался.
— Мутталиб-ака, когда же Пешавар? — раздался голос погонщика верблюда, который шествовал позади.
— На повороте — карагач, — прервал пение старик. — От него до города ровно два перехода.
— Завтра я наконец-то увижу новорожденного сына! — радостно воскликнул вооруженный молодой парень, качающийся на соседнем верблюде.
— Если на то будет воля Аллаха! — вздохнул старик и снова завел свою бесконечную песню.
— Мутталиб-ака, а твой забинтованный человек, может, гяур, а? — снова прервал старика сосед.
— Зачем тебе знать, кто он? — ответил старик. — Человек, и все...
— Он всю дорогу молчит, может, он немой? — не унимался молодой.
— Это ты должен молчать! Тебе за это заплатили! — сердито прикрикнул старик. — Услышат твою болтовню люди Али-хана, аскер, отрежут твой глупый язык, вырвут твои бараньи глаза! И ты никогда не увидишь своего сына!..
— О Аллах, не дай случиться такому! — воскликнул в испуге молодой погонщик и замолк.
— Аллахумма! Ля сахля илля ма джа, аль-таху сахлян. Уа-нта тадж, ауль-хузна иза ши, та сахлян, — пробормотал по-арабски старик и повторил для аскера, своего послушника, на фарси: — О Аллах! Нет легкого, кроме того, что ты сделал легким. А ты, если захочешь, и горе сделаешь легким.
От его монотонного бормотанья человек на носилках закрыл глаза и постепенно погрузился в дремоту...
...Сквозь морок видится Сарматову знакомая картина давно ушедшего детства.
Солнце стоит в самом зените. Высоко в небе заливается жаворонок, и от его звонкой песни густой полуденный зной кажется еще жарче. Только пропитанный летним хмелем ветерок изредка волнует серебристые пряди степного ковыля.
Внезапно в звенящую степную тишину врывается громкое конское ржание. Черной стрелой вылетает на бескрайнюю зеленую равнину конь. Он не просто бежит по земле, а словно парит над ней. Крепко вцепившись в удила, словно вросши в седло, верхом на коне несется пацаненок. И на много верст оглашает ровную, как стол, степь ликующий детский крик: