Сармат. Смерть поправший

Звягинцев Александр Григорьевич

Чтобы не терять времени зря, он принялся за изучение арабского и персидского языков. Тогда же взялся за труды русских философов: Бердяева, Розанова, Ильина и даже прочитал в подлиннике многие произведения Пушкина, Толстого, Достоевского, до которых у него все не доходили руки. Но особенно Метлоу увлекла поэзия русского Серебряного века. Он буквально упивался стихами и поэмами Блока, Хлебникова, Гумилева, белоэмигрантского казачьего поэта Николая Туроверова, судьба которого была зеркальным отражением судьбы его родного деда Егора Ивановича Мятлева — бывшего офицера Оренбургского казачьего войска. И хотя молодому лейтенанту совершенно была непонятна тоска деда по всему русскому и даже порой раздражала его, но чеканные строки Николая Туроверова

почему-то заставляли тревожно сжиматься и его сердце:

Мы шли в сухой и пыльной мгле

По раскаленной крымской глине,

Бахчисарай, как хан в седле,

Дремал в глубокой котловине.

И в этот лень в Чуфуткале,

Сорвав бессмертники сухие,

Я нацарапал на скале:

Двадцатый год — прощай, Россия.

Временами ему даже виделось, что это он сам, испытавший горечь военного поражения в своей прошлой жизни, перед вечным изгнанием нацарапал в крымской крепости эти последние строки. Незнакомая Россия становилась тогда для него более враждебной и зловещей, к смертельной схватке с которой необходимо было готовиться. Как и большинству американцев, русские по-прежнему казались ему загадочным и непредсказуемым народом, от которого его Штатам не приходится ждать чего-либо хорошего, а история российской государственности показалась ему сумбурной, лишенной гуманистического и рационального начала.

Книжные знания воспитанному с детства в закрытом американском военном колледже и закончившему элитную военную академию лейтенанту Метлоу мало чем помогали в постижении русского национального характера, который, прежде всего, интересовал его в связи с бушующей в мире «холодной войной», в любую минуту грозящей сорваться в бездонную пропасть ядерной войны. Когда через некоторое время отец Метлоу, фермерствующий в Оклахоме, сообщил телеграммой, что из Австрии прилетел его любимый дед, лейтенант обрадовался: вот кто сможет ответить на вопросы о русской ментальности!.. Отец сообщал, что дед прилетел, чтобы повидаться с родственниками перед тяжелой операцией. Ему много лет не давал житья засевший под сердцем осколок немецкой мины, полученный в рождественскую ночь сорок первого года в Северной Африке, в боях с армией Роммеля. Рождественский гусь от нацистской свиньи — шутил никогда не унывающий дед.

В двадцатом году с остатками армии атамана Дутова суровые ветры гражданской войны вымели его из российских пределов на чужбину. Как только потом не гнула и куда не бросала судьба лихого оренбургского казака... Лишь однажды в галлиполийских лагерях Врангеля она преподнесла ему единственный и бесценный дар — кареглазую Христину, дочь расстрелянного большевиками казачьего полковника. Через год у них родился сын, нареченный при православном крещении Иваном. Чтобы содержать семью, Егор Мятлев пошел служить в русский офицерский корпус при итальянской армии, который вскоре Муссолини бросил на завоевание Абиссинии. Не утратившие на чужбине понятий чести и веры, русские офицеры наотрез отказались стрелять в безоружных православных эфиопов. Итальянские пушки три дня и три ночи били прямой наводкой по обнесенному колючей проволокой лагерю русского корпуса. На исходе третьей ночи под покровом разыгравшейся песчаной бури Егору Мятлеву с десятком самых отчаянных офицеров чудом удалось подползти по-пластунски к конной итальянской батарее. Перерезав кинжалами пушкарей, они вырвались на их лошадях из этого ада.

С той поры фашизм стал для Егора Мятлева не абстрактной идеологией, а конкретным вселенским злом. Когда в Испании грянул франкистский путч, он переправил жену с сыном в Америку, а сам вступил в антифашистскую Интербригаду. Испанию он покидал с последними интер-бригадовцами и на

французской границе был сразу интернирован в концлагерь. Когда полчища фашистского вермахта вторглись во Францию, Егор Мятлев бежал из концлагеря, чтобы вступить во французский Иностранный легион, в котором и провоевал до последнего дня Второй мировой войны.

По окончании войны, расторгнув контракт с легионом, дед осел в маленьком провинциальном городке у подножия австрийских Альп.

— Еще генералиссимус Суворов сказывал, что с Альп вся Россия как на ладони, — объяснил он внуку, приехавшему к нему однажды на каникулы.

На новом месте не признающий праздности дед сразу завел свое дело — штучное изготовление амуниции для верховой выездки. Заказать седло и остальные элементы сбруи у «рашен казак Мятлефф» считалось престижным у самых богатых людей Европы, снова почувствовавших вкус к роскоши. Сколотив капитал на их заказах, Егор Мятлев первым делом купил в Америке ферму с большим земельным наделом своему сыну Ивану, батрачившему вместе с женой, такой же оренбургской казачкой, на сезонных работах в Оклахоме.

Практичный Иван на купленной земле сразу занялся выращиванием кукурузы для крахмало-паточного производства и ячменя для соседнего пивного завода. Дела у него, благодаря природной смекалке и трудолюбию, пошли настолько успешно, что вскоре он смог прикупить еще землю под плантации хмеля, построить дом и даже послать своего сына учиться в элитном военном колледже...

Командование по предъявленной телеграмме от отца предоставило лейтенанту Метлоу недельный отпуск. Уже на следующий день он стоял с дедом и отцом на ухоженном фермерском кладбище у могилы своей бабушки Христины, умершей десять лет назад. Потом они объезжали на «Форде» их семейные владения, на которых трудились с десятка два латиноамериканцев. Старику понравились и ухоженные поля сына, и двухэтажный фермерский дом с добротными хозяйственными постройками, но внук чувствовал, что мысли деда витают где-то далеко от их семейного гнезда.

— Похоже, дед не верит в успех операции, — шепнул он отцу.

— Не в том проблема, — ответил тот. — Он хотел перед операцией проститься с оренбургской степью, но большевики отказали ему в визе.

— Старческая сентиментальность! — снисходительно усмехнулся лейтенант. — Чем наша Оклахома хуже его степи? Всю жизнь был лихим воякой — и такая блажь...

— Доживи до его лет, переживи то, что он пережил, тогда суди его блажь! — рассердился на его слова отец.

Особой гордостью их семьи была конюшня с полдюжиной чистопородных арабских скакунов: две гнедые кобылы и четыре вороных жеребца. Чтобы отвлечь старика от невеселых мыслей, отец вывел их на лужайку перед домом. Тот при виде красавцев-коней и в самом деле оживился, даже глаза заблестели.

— Справные арапчата! — похвалил он. — Но жирок с них согнать не лишнее. Конь, как и человек, всегда должен быть в кондиции. А покажите-ка мне их до-спех? — потребовал он, заметив опытным взглядом у двух коней потертости на хребтинах.

В конюшне дед тщательно осмотрел всю конскую упряжь и, обнаружив на войлоке подседельников вздутости, сел по-азиатски на солому и сразу принялся разминать их сапожным рашпилем.

Внук решил, что сейчас самое время поделиться со стариком своими мыслями о русских и их истории. Бывший хорунжий Оренбургского казачьего войска от его слов буквально пришел в ярость.

— Непредсказуемые русские, говоришь, внук? — гневно сверкнул он глазами. — А себя, надо понимать, ты считаешь предсказуемым полноценным американцем, так?

— В обратном меня никто не убедит.

— Вот, вот! — вскидывался дед. — И Гитлера никто не убедил... Силу, которую он собрал со всех стран Европы и обрушил на русских, ни один народ не выдержал бы, ни один, запомни! А они, «неполноценные», выдержали и, в конце концов, к чертям собачьим разнесли их Третий рейх.

— Третий рейх к чертям собачьим разнесли Эйзенхауэр и маршал Монтгомери! — поправил его внук.