Саша Чекалин
Шрифт:
— Повернется, — уверенно отвечала мать. Распуская на ночь свои длинные темно-каштановые косы, она беспокойно ходила по избе. Подойдя к сыновьям, оправляла сползавшее на пол одеяло.
— Ты еще не спишь? — удивлялась она, видя, как блестят в темноте Сашины глаза. — Спи… тоже… колхозник мой. Сна на тебя нет. — И, словно отвечая и мужу и своим мыслям, подойдя к столу, говорила: — Разве нам без колхоза наладить свое хозяйство? Лошадь купить и то силушки не хватает.
Мельком — сон уже овладевал им — Саша слышал: отец тоже соглашался, что другого выхода
Вскоре — было это весной 1930 года — страшное событие произошло в Песковатском.
Вечером мать пошла в сельсовет на собрание инициативной группы по организации колхоза. Когда в помещении сельсовета собрался народ, кто-то поленом сшиб с потолка лампу, и в наступившей темноте сразу несколько голосов завопило:
— Бей их!.. Долой колхоз!..
В суматохе не растерялся только приехавший из района представитель райкома партии Калашников. Он вышиб раму, выскочил на улицу и стал стрелять, подняв тревогу.
Мать отделалась легко, испугом. Наутро стало известно, что председателя, оставшегося ночевать в помещении сельсовета, ночью зарезали, нанесли ему тридцать две ножевые раны.
В селе подозревали сына местных богатеев Кувшиновых, Кирьку Барина. Незадолго до этого он ходил пьяный по селу, в расстегнутом пиджаке из жеребячьей кожи, в хромовых сапогах и похвалялся, что скоро наступит новая жизнь… Какая — он многозначительно умалчивал.
Неспокойно было и в других деревнях.
— Надежда, береги себя, у тебя же дети, — умоляюще говорила бабушка. Ее пугала поднявшаяся народная волна, которая стремительно, как река во время ледохода, ломала весь привычный, установленный веками уклад жизни в деревне. Пугало, что сноха первая вступила в колхоз, что она, словно незамужняя, участвует в хоровом кружке, выступает в спектаклях и не боится наперекор старикам подать голос на сходке.
Свекор тоже беспокоился. Вместе со средним сыном, Дмитрием, он по-прежнему работал в кузнице. И до него дошли слухи, что кулаки угрожали Надежде, хотели расправиться с ней.
Он пришел к невестке мрачный, суровый. Долго сидел, поглаживая черную жесткую бороду. Но ничего в глаза не сказал, только старшему сыну посоветовал:
— Смотри, Павел, озлобленных много в селе. Плетью обуха не перешибешь.
Павел Николаевич молчал. Мать же только посмеивалась. Ее нелегко было застращать.
На сходке составили приговор: кулаков в селе лишить избирательного права. Проголосовало за это больше половины сельчан. Остальные воздержались, боязливо поглядывая на кучку богатеев, сидевших отдельно во главе с кряжистым, насупленным, как филин, стариком Кувшиновым.
На следующее утро милиционеры увезли в город всех Кувшиновых, кроме Кирьки Барина, не ночевавшего в тот день дома. В селе стало спокойнее.
На похороны председателя сельсовета собралось все село. Саша вместе с отцом шел вслед за оркестром, потрясенный траурными звуками словно рыдающих медных труб. Рядом шла мать. Саша видел ее посуровевшее за эти дни лицо, упрямую складку
Впереди комсомольцы несли обитую кумачом крышку гроба и наскоро сделанные из хвои зеленые венки. Сзади тянулась длинная вереница людей.
Перед свежей могилой, желтевшей сырой глиной, выступали с речами приехавшие из района представители. От бедняков Песковатского сказала речь Надежда Самойловна. Саше запомнились ее первые слова:
— Погиб человек за Советскую власть…
Голос ее звучал гневно, звонко, на щеках горели красные пятна. Кругом толпились люди, много людей, молчаливых, угрюмых.
Прошел месяц. Председателем сельсовета в Песковатском была выбрана Надежда Самойловна Чекалина.
— Не устоять твоей матери, — говорили Саше на улице Егорушка и Степок, очевидно повторяя слышанный дома разговор. — Малограмотная она.
— Устоит, — отвечал Саша, насупившись, готовый в случае чего и с кулаками вступиться за мать.
Особенно злила его Зинка. Подперев руками бока, она дразнилась:
— Председательшин сынок… Мазай… Мазай…
— Смотри, зубастая! Худо будет, — не выдерживал Саша, показывая ей кулак. Темные глаза его гневно сверкали.
Мазаем в селе звали Сашиного отца за его охотничьи наклонности. Теперь это прозвище, как репей, прилипло и к Саше.
Прочно пристало и к Тоне ее прозвище — Плакса.
Саша хмурился, когда Тоню дразнили такой обидной кличкой.
— Маленькой ее так прозвали дома, — объяснял он Витюшке. — А теперь она не плачет. Нос ей вчера расквасили ребята, и то не заплакала.
Тоня дичилась в компании, помалкивая и держась в сторонке, но охотно водилась с Сашей. Тем более что ее отец, пастух, горой стоял за Надежду Самойловну, первым поддерживая ее на собраниях.
— На Шуркиной матери колхоз держится, — поясняла Тоня девочкам, широко раскрыв голубые глаза и разрумяниваясь. При этом две круглые ямочки проступали у нее на пухлых щеках.
Саша заметно отличал ее от других девчонок.
— Хочешь черемушки? — предлагал он Тоне, когда они оставались вдвоем.
Тоня морщилась:
— Терпкая она очень…
Но все же Саша забирался на черемуху и набивал карманы пахучими черными ягодами. Потом вдвоем у погребца рядом с Сашиным домом они устраивали пир. Тоня деловито расставляла на бревнах разноцветные черепки, усаживала своих самодельных кукол, подметала вокруг мусор. Саша выкладывал из кармана черемуху, приносил с огорода стручки гороха, бобов.
— Ешь, — угощал он, — я еще принесу. У нас много:
— Хочешь, добегу до моста? — предлагал он, задорно блестя глазами. — Хочешь, спрыгну вниз?
Стояли они на обрыве поодаль от Сашиного дома. Вниз даже страшно взглянуть. Если поставить друг на друга два телеграфных столба, и то не хватит до того места, где они стоят.
— Что ты! — пугалась Тоня. — Не смей, слышишь! — На острых, как иголочки, черных ресницах ее появлялись слезинки.
Саша, конечно, не прыгнул бы вниз. Не такой он глупец. Просто ему приятно, что Тоня так боится за него, переживает.