Сатана и Искариот. Части первая и вторая
Шрифт:
— Я тоже очень устал, — отвечал я, — но меня мучает голод.
— Потом, позже! Сначала выспитесь, — настойчиво уговаривал он меня.
— И я умираю от жажды!
— Вам потом все принесут, но сначала выспитесь!
Он постепенно расходился, голос его стал громче. Его близкие в гамаках зашевелились, и тогда хозяин предостерегающе зашептал:
— Не говорите больше ничего, а то донья Эльвира проснется! Идите скорее спать!
Он снова забрался в гамак и свернулся клубком. Что мне было делать! Я не стал мешать «Спасательному поясу» и его семейству досматривать сны, а сам тихонько, чтобы никого не разбудить, выскользнул через заднюю дверь и оказался на довольно обширном дворе. Там, в одном из углов, был сооружен из жердей и соломы навес,
— Сеньор, вставайте! Пора принимать решение.
— Какое решение? — спросил я, поднимаясь.
— Остаетесь вы или нет?
— А почему для этого требуется принимать «решение»?
Высказывая эту фразу, я очень хорошо мог себе представить ход его мыслей и пригляделся к этому человеку повнимательнее, чем в полдень. Он был действительно мал, а еще — до ужаса худ. Волосы его были подрезаны коротко, почти что сбриты. Резкие черты лица придавали ему умное, хотя и добродушное, выражение.
— Донья Эльвира желает, чтобы я принимал у себя только кабальеро [7] , — ответил он, — а вы не производите впечатление приличного человека. Надеюсь, вы со мной согласны?
— В самом деле? — вынужден был спросить я, непринужденно улыбаясь. — Вы полагаете, что кабальеро можно назвать только того, кто одет в новый костюм?
— Разумеется, нет. Случается, что и знатному человеку приходится носить не новую одежду. Но у доньи Эльвиры чрезвычайно развито чувство прекрасного, а вы ей не очень приглянулись.
7
Здесь: порядочный человек (исп.).
— Да разве она меня видела? Она же спала, когда я к вам пришел.
— Разумеется, спала; она вообще любит поспать, когда нечего делать. Но потом она выходила во двор, чтобы взглянуть на вас, и когда она увидела вашу одежду, ваши сапоги, вашу шляпу, то подумала… Надо ли мне, сеньор, говорить яснее?
— Нет. Я и так понял вас, дон Херонимо, и я поищу другое место, раз уж не понравился донье Эльвире.
Я собрался уходить, но он задержал меня и сказал:
— Стойте! Подождите немножко. В доме так одиноко без гостей, а вы все же не похожи на браво [8] . Я мог бы замолвить словечко за вас донье Эльвире. А для этого необходимо доказать, что вы мне здесь нужны. Может быть, вы играете в домино?
8
Разбойник (исп.).
— Да, — ответил я, немало удивившись такому вопросу.
— Отлично! Тогда идемте в помещение! Мы попытаемся ее уговорить.
Он пошел впереди, а я последовал за ним в «покои». Донья Эльвира возлежала в своем гамаке. Сеньорита Фелиса пила ром возле буфета. Троих мальчишек не было видно; они определенно бегали по улицам, развлекаясь со сверстниками и швыряя друг в друга гнилые апельсины. Дон Херонимо перемешал костяшки домино и пригласил меня сесть за стол. Когда послышался стук костяшек,
— Да вы, сеньор, мастерски играете. Вы должны остаться с нами и научить меня так же играть. Три раза подряд никто еще не мог у меня выиграть!
Мне этот подвиг не составил ни малейшего труда: хозяин играл с такими ошибками, что обыграть его мне не стоило труда. Он встал из-за стола и, подойдя к жене, стал о чем-то шептаться с ней. Потом он зашел за буфет, вытащил огромную книжищу с массивной чернильницей, положил, или скорее поставил, их передо мной и сказал:
— Донья Эльвира настолько подобрела, что позволила вам остаться здесь. Запишите свое имя в книгу посетителей!
Я раскрыл книгу. Там были записаны звучные имена, цифры и даты. На последней исписанной странице оказалось перо, старенькое гусиное перо, кончик которого разошелся почти так же широко, как носок моего сапога; к тому же он был покрыт затвердевшей чернильной коркой.
— И я должен писать таким пером? — рассмеялся я.
— Конечно, сеньор. Другого ведь нет, да и у себя вы ничего подобного, пожалуй, не найдете.
— Но им же совершенно невозможно писать!
— Почему? С тех пор, как я владею этой гостиницей, а это уже почти десять лет, все мои постояльцы пользуются именно этим пером и вот этими самыми чернилами.
Чернила, разумеется, давно высохли.
— Как же они ими писали?
— Подливая воды, как вы легко могли бы догадаться, если бы хоть немного были знакомы с искусством письма. Если подержать перо в горячей воде, оно станет мягким, как новое… Даже еще мягче. Потом наливают горячей воды в чернильницу — и получаются абсолютно свежие, исключительно хорошие чернила. У моего заведения весьма обширная клиентура, и каждый гость должен внести в книгу сведения о себе, поэтому у меня необычайно много пишут, у меня не хватает средств на новые перья и чернила. Вы, видно, совершенно не знакомы с процессом письма, и я, пожалуй, сделаю запись за вас.
— Прошу вас, сеньор, сделайте это. Вы сделаете мне большое одолжение.
— Весьма охотно! Не каждый может быть ученым. Я вам помогу сейчас же; надо только подогреть воду.
Он подошел к буфету. Я увидел, как он налил в лампу спирта или, может быть, рома, поджег жидкость и поднес к пламени жестяной сосуд. Руководствуясь правилом мудрой бережливости, он в продолжение десяти лет вынуждал своих гостей пользоваться одним и тем же пером, теми же самыми чернилами, однако все из той же бережливости — каждый раз сжигал на несколько грошей спирта! Вода закипела по меньшей мере через четверть часа; все это время хозяин терпеливо держал сосуд над лампой; потом он погрузил туда перо, немного прокипятил его, затем вылил воду в чернильницу, резко покрутил в ней пером и сказал очень довольным голосом:
— Так, теперь можно приступать к работе. Я готов.
Он положил книгу перед собой, пододвинул поудобнее чернильницу, энергично откашлялся, схватился за перо, еще раз кашлянул, сильно наморщил лоб, переложил книгу в другое место, опять прокашлялся, поерзал на сиденье, короче, вел себя так, словно собирался написать величайшее произведение мировой литературы.
Я с трудом оставался серьезным. Теперь я понял, почему книга для приезжих имеет такой вид. Пока хозяин кипятил воду, я успел перевернуть несколько страниц. Последние записи были темно-желтого цвета, а чем дальше к началу книги, тем светлее они становились, пока наконец не стали вообще нечитаемыми. На начальных страницах, казалось, никогда не писали.