Саван алой розы
Шрифт:
Хозяйка лавки хмурилась и смотрела в сторону. Говорить не собиралась. Кошкин бросил взгляд на Воробьева – но посыла исчезнуть с глаз долой, ибо дальнейший разговор предстоял быть деликатным, тот не понял. Так и стоял столбом. Ну да ладно, Кошкин решил, что пусть учится, лишь бы не сболтнул чего.
– Вероятно, вы на вашу подругу злитесь за то, что произошло меж нею и господином Глебовым на той даче…
– Да не злюсь я на нее! – всплеснула руками Анна Степановна. – Не дура, чай, понимаю, что он, паршивец, к мужней жене лез! Виноват он, кто спорит! Да что толку былое ворошить?! Уж я вас знаю, вашему брату волю дай, так выдумаете, будто мой Сергей Андреевич Розочке голову-то и разбил! А то при жизни
Анна Степановна не сдержалась: суровая непроницаемая маска на ее лице будто треснула, она громко всхлипнула и принялась утирать слезы передником. Воробьев нашелся даже скорее Кошкина – потянул женщине отутюженный белый платок.
– За что же, по-вашему, господину Глебову убивать Розу Яковлевну? – спросил Кошкин, когда женщина чуть успокоилась.
– Не за что! – вскричала она. – Я о том вам и талдычу, что не за что! Я всего разговора не слышала, но Сергей Андреевич плакал да прощения у нее просил. А она простила… Розочка добрая, она всех прощает. Тогда-то, на даче, этот Лезин, третий их собутыльник, уговорил Розочку смолчать про Глебова, про то, что в музыкальной комнате произошло. А она согласилась. Розочка доверчива до невозможности, ее на что угодно уговорить можно. И до сих пор такая!
Кошкин тотчас отметил оговорку цветочницы.
– До сих пор? Так вы все же успели поговорить с Розой Яковлевной и сами?
Анна Степановна бросила на него злой взгляд, опять стала молчать.
– Послушайте, – мягко, но веско заговорил Кошкин, – нам известно, что после того эпизода на кладбище ваша подруга стала сама не своя. В дневниках она писала, что жизнь будто надвое разделилась. Значит, она узнала в тот день что-то новое. Невероятное. Нам важно понять – для расследования дела понять – это господин Глебов сказал Розе Яковлевне что-то, или это были вы?
Женщина вздрогнула всем телом, подняла на Кошкина изумленные глаза:
– Так вы еще и меня хотите в убийстве Розочки обвинить?..
– Я не могу и не имею права этого исключать, – искренне признался Кошкин. В этот раз все же она позволила коснуться ее плеча. – Я сочувствую вам, ей-богу, и знаю, что тогда вы прощались с сыном. Что бы вы ни сказали в тот день Розе – вы или ваш супруг – все можно понять. В сердцах человек чего только ни скажет. А Роза Яковлевна, ваша подруга, должна была бы вас понять.
Анна Степановна слабо кивнула. Согласилась.
– Должна была, да. Но мы не ссорились с нею. Ни Сергей Андреевич, ни я. Я так и вовсе только с ее же слов все знаю. Сергей Андреевич прощения просил, на плече у нее плакал, что дитя.
– Но она ведь простила его за это? – насторожился Кошкин.
– Да, за это простила, – всхлипнула женщина, – Роза добрая. Но после Сергей Андреевич в другом ей каяться стал. Сказал, что тогда, на даче на его, это он сам – он, Сергей Андреевич – актрису Журавлеву толкнул. Нечаянно, ей-богу! Пьяный был, ссорились они, кричали друг на дружку. Они часто ссорились. Она на язык-то острая, сказала ему что-то, а он только чуть рукой взмахнул. Говорит, клянется, что он и не задел-то ее… А она упала. Замертво. Сергей Андреевич не помнит толком, но, видать, головой о каминную полку стукнулась – он потом уж кровь на мраморе увидал. Сергей Андреевич перепугался шибко… а тут опять этот третий, Лезин. Помог. Уговорил все свалить на Гутмана. Тем более что Гутман в ту ночь вздумал уехать куда-то – не было его на даче. Сергей Андреевич и согласился. Раздели они эту актрису, все цветы в саду оборвали – побросали в лодку, чтоб как на фотокарточках у Гутмана-то было. А саму лодку по речке пустили: там, позади барского дома как раз спуск хороший есть…
Закончив, Анна Степановна закрыла руками лицо. То ли слезы пыталась скрыть, то ли стыд. Кошкин переглянулся с Воробьевым – тот пораженно молчал.
– Вы знали об этом прежде? Что это Глебов убил актрису.
Не отнимая рук от лица, Анна Степановна кивнула. Всхлипнула громко, утерла лицо совершенно мокрым уже платком и произнесла отчаянно:
– Как не знать – знала, конечно! Не сразу, а уж после, как Сергей Андреевич из европ вернулся. Он все мне рассказывал. Корил себя страшно все эти годы. Еще до суда хотел полиции во всем сознаться – да Лезин отговаривал. Признаться-то полиции Сергей Андреевич так и не осмелился, но всех своих друзей на уши поднял, чтоб Гутмана не казнили. А как срок он отбыл, помог в столицу вернуться. Новые документы справил. Десять лет назад это было – тогда еще деньги у Сергея Андреевича водились, вот он и лавку эту выкупил для Гутмана специально. Чтоб тот фотографией занимался да прокормиться мог. Вымаливал прощение как мог.
– Простил его Гутман?
Анна Степановна замерла, будто задумалась. Потом убежденно кивнула:
– Думаю, что да, простил. Он ведь как Роза – тоже зла долго держать не умеет. Хорошей они парой были – ей-богу жалко. А он тосковал по ней, по Розе. Так и не забыл… Я уж потом слышала, как он Сергею Андреевичу говорил, что ему если кого и винить за то, что с Розою разлучился, то себя самого только. Много он накуролесил… и, видать, научила чему-то каторга. К спиртному Гутман больше не прикасался. Ни разу не видела. В отличие от Сергея Андреевича моего. Сергей Андреевич-то виной так и маялся до самого конца, почитай. Оттого и пил. И свою жизнь загубил, и мою, и Сереженьки-сына…
– Ваша-то жизнь еще не кончена. Что вы себя хороните? – отозвался Кошкин.
Снова бросил взгляд на Воробьева – тот теперь был рассеян. Не ожидал, наверное, что в полиции и так бывает. Но все-таки нашел в себе силы очнуться, подсел к женщине, вместо Кошкина стал сочувственно гладить ее руку. Отыскал для нее еще один чистый платок.
Допрос, однако, следовало продолжать.
– Анна Степановна, ваш супруг справил Гутману документы на имя Самуила Штраубе? – спросил Кошкин.
Она кивнула без слов.
Кошкин поглядел на невысокую дверцу, из которой вышла Анна Степановна. Вероятность был небольшой, но все-таки уточнил:
– Он сейчас здесь?
Женщина снова не ответила. Однако ж утерла лицо носовым платком, встала и решительно направилась к той самой дверце. Позвала сыщиков за собой.
Коридор, а после узкая, темная, запыленная комнатушка, которая явно не была залом фотосалона. Но была подсобным помещением, где много чего хранилось – в том числе и фотографические камеры, к которым Воробьев тотчас проявил интерес, и склянки с реактивами, и линзы, и треноги. В старом шкафу с повисшей на одной петле дверцей – стопки фотокарточек. Фотокарточек Аллы Соболевой в юности.
Кошкин никогда не видел эту женщину молодой – но она и правда была красавицей. А скорее, ее такой видел Гутман. И такой запомнил.
– Здесь пока фотосалон-то был, я тоже нет-нет, да приезжала, – снова начала рассказывать Анна Сергеевна. – То убраться, то помочь. Пришлось и поговорить с Самуилом – о разном. Тоже прощения у него просила за Сергея Андреевича… а он изменился, сильно. Хмурый стал, молчаливый. Раньше-то язык без костей, а теперь слова не вытянешь. Говорил только, что виноват перед Розою шибко. Оно и понятно, что виноват: увез девку, наобещал с три короба, а на деле… Да только и за Розой ведь вины не меньше! Она его на суде оговорила, никто за язык не тянул. Родственнички, видать, настропалили – но и свою голову на плечах нужно иметь! Была я на суде. Всей правды про Сергея Андреича тогда, ясное дело, не знала, но вот уж истина – без ее слов-то Гутмана, может, и не осудили бы вовсе!