Саван алой розы
Шрифт:
– Однако сейчас, насколько могу судить, вы агентурной работой не занимаетесь? – спросил Кошкин.
Спросил не очень уверенно: вот был бы номер, если в доносчиках он ходит и теперь. А впрочем, если и ходит, все равно ведь не признается.
Лезин, понимая суть его заминки, довольно улыбнулся. И, поведя бровями, обронил:
– Не занимаюсь. Уже лет десять как весьма удачно женился на генеральской вдове и службу оставил.
– Супруга ваша тоже дома сейчас?
– Супруга с дочерью на водах, в Европе.
Кошкин кивнул: только верить на слово и
– Григорий Осипович, после суда над Гутманом приходилось ли вам видеться с кем-то из тех, кто был на даче тем летом?
– Сомневаюсь, что эти сведения в сгоревших архивах были, – открыто усмехнулся Лезин. – Да и не пишете вы, я вижу, ничего. Впрочем, должно быть, у вас господа, тоже отличная память, профессиональная. Что ж, скрывать мне нечего, стыдиться тоже. Тем более что ни с кем из той компании я более никогда не виделся. Разве что мельком, в толпе. О Глебова, конечно, слышал, что вскорости после суда уехал – а точнее от жандармов сбежал – куда-то в Европу. Женился там, но жена то ли умерла, то ли попросту бросила его. Как бы там ни было вернулся один и с тех пор жизнь его пошла по наклонной. Оказалось, что он всем вокруг должен, имения и особняки с молотка продали, и осталась у него одна-единственная эта дача на Черной речке, где он тихо жил да спивался. Ужасная судьба, врагу не пожелаешь. Право, даже не знаю, жив ли он еще.
– Умер чуть больше месяца назад, – подсказал Кошкин.
– Сердце? – помрачнел Лезин.
– Чахотка, кажется, – вдруг подсказал Воробьев, осведомленности которого Кошкин немало удивился. – От нее год назад сын его умер.
– И сына не сберег, – тяжко и будто бы искренне вздохнул тот. – Ужасная судьба, ужасная.
Ни об Алле Соболевой, ни о Розе Бернштейн Григорий Осипович упоминать совершенно точно не собирался. И ведь имел право, ибо ни одно из ее имен в материалах дела записано не было – родственники постарались.
– Нам известно, Григорий Осипович, что ваши капиталы хранятся в банке Дениса Соболева. Вас связывают какие-либо отношения, кроме деловых, с этой семьей?
Ходить вокруг да около уже было невозможно: Кошкин задал вопрос – совершенно не представляя, как отреагирует господин Лезин.
А тот отреагировал. Перестав быть высокомерно-расслабленным, его лицо вдруг сделалось злым, даже хищным. Кошкин тотчас подумал, что человек с таким лицом, пожалуй, мог бы ударить женщину тростью по голове четыре раза. Вполне.
– К чему был этот цирк? – едко выговорил Лезин. – Убийство этой актрисы и двадцать восемь лет назад никого толком не интересовало – логично предположить, что сейчас оно не интересно полиции тем более! Так к чему этот цирк насчет сгоревшего архива? Сказали бы сразу, расследуете убийство Розы Бернштейн!
Кошкину даже показалось, что сейчас Лезин демонстрирует искренние эмоции впервые с начала их разговора.
– Допустим, что это так, – ответил он, – я и впрямь расследую убийство женщины, которую вы знали, как Розу Бернштейн. Так вам есть, что сказать?
Лезин чуть смягчился. И, кажется, снова продолжил играть роль.
–
– Так вы не виделись с Аллой Соболевой ни разу после суда? – настойчиво уточнил Кошкин.
– Ни разу.
Лезин был непреклонен – лгал он или нет.
Если и лгал – подловить его на лжи у Кошкина не вышло. Да и непросто было бы это сделать с человеком, отлично знакомым с методами полиции.
Но и Кошкин, изрядно был знаком с когортой тех самых полицейских осведомителей, одним из которых когда-то был Лезин. Секретных агентов царской «охранки» или попросту доносчиков. И прекрасно понимал, о чем именно Лезин, стараясь себя обелить, помалкивает.
Кошкин о заклад готов был биться, что Лезин сперва вошел в близкий круг Глебова, а уж потом, с его легкой руки, Глебовым заинтересовалась «охранка».
Доносчики – в сыскном деле люди необходимые, множество громких дел помогли раскрыть. Все видят, все слышат. Однако ж скользкой их натуры, порой, побаивались и сами сыщики. Особо яркие их экземпляры ужом извернутся, отца и мать продадут – а сами в белом останутся. Работая с доносчиком, ухо нужно держать востро. Чуть зазеваешься – он и тебя продаст с потрохами.
И сейчас Кошкин был намерен прекратить разговоры, которые явно ни к чему не приведут, а действовать иными полицейскими методами. Собрать такие доказательства, против которых все красивые и громкие слова Лезина ничего не будут значить. Лезин визита полиции сегодня явно не ждал, так что шанс был.
– Григорий Осипович, позвольте спросить, у вас есть трость?
– Трость? Разумеется. И не одна.
Лезин насторожился, и на лице его снова мелькнуло хищное выражение.
– Вы позволите забрать их все для лабораторного исследования? Это не займет много времени. Поверьте, это необходимо, если судьба Аллы Соболевой вам небезразлична.
– Вы хотите забрать все мои трости? – брови его чуть приподнялись. Некоторое время Лезин принимал решение – и не смог найти причин для отказа. – Хорошо, я велю камердинеру принести трости…
Он поднялся из-за стола и потянулся за сонеткой. Кошкин вскочил тоже, прервал:
– Не хотелось бы беспокоить вашего камердинера. Если вы не против, мой коллега Кирилл Андреевич возьмет сам все, что ему необходимо.
Лезин жег его взглядом, но снова не смог найти причины для отказа.
Воробьев вышел, коротко перекинувшись взглядом с Кошкиным. Даст Бог, сделает все как надо.
На этом, впрочем, Кошкин не остановился. Через полчаса, когда Воробьев собрал – хочется надеяться – все трости Лезина, погрузил в полицейский экипаж и вернулся в кабинет доложить о сделанном, Кошкин снова обратился с просьбой к хозяину дома: