Савелий Крамаров. Сын врага народа
Шрифт:
Савелий восхищался смелостью и одержимостью Райкина. Казалось, что у него не было слабостей, от него нельзя было рано избавиться, как от Владимира Высоцкого, а до этого — от Сергея Есенина, Владимира Маяковского… Разумеется, гонения сильно подорвали здоровье Райкина, но власти были вынуждены выдать ему все возможные награды: и звание народного артиста, и звание Героя Социалистического Труда, и Ленинскую премию… И после его первого появления на сцене вставал зал и около пяти минут безудержно аплодировал артисту — наверное, и за его мастерство, и за героизм гражданина. Савелий поражался выдержке артиста. Мучимый остеохондрозом и от этого слегка покачивающийся, он держался на сцене, как и во времена юности, три часа, немыслимое по напряжению время даже для вполне здорового артиста. Я уверен, что если актерское влияние Райкина на Крамарова было не столь велико, то в развитии чувства собственного достоинства, роста Савелия как личности Аркадий Исаакович Райкин, сам того не подозревая, сыграл
Томительные месяцы, а потом и годы без съемок выматывали душу артиста. Предложений на роли в кино не поступало, но оставалась концертная работа. Савелий не ухватился за нее, как утопающий за соломинку. Как рассказывает Марк Розовский, в его присутствии Савелию Крамарову предложили за три концерта тысячу рублей — по тем временам сумму весьма немалую. Но узнав, что в эти три дня входит шабад — суббота, когда верующие евреи не имеют права работать, Савелий от гастролей отказался. Наотрез. Не помогло администратору даже увеличение размера гонорара. Вскоре эстрадные администраторы убедились, что имеют дело не с прежним Савелием Крамаровым, без особых условий согласным на любую халтурку, а с серьезным артистом, деловым и требовательным. Я беседую о Савелии с одним из ведущих продюсеров шоу-бизнеса Эдуардом Смольным, прекрасно и досконально знающим эстраду. Еще недавно он на карте разбил нашу страну на районы, куда посылал лучших и всяких артистов с целью помочь предвыборной президентской кампании Бориса Николаевича Ельцина, и этим способствовал его победе.
Я сижу в офисе Смольного. Вспоминаем о Савелии Крамарове. Эдуард Смольный тепло говорит о его выступлениях на «Юморине» в Москве, в Олимпийском комплексе, ежедневно, в присутствии семнадцати тысяч зрителей. «Потом я договариваюсь с Савелием по телефону о его гастролях в Тамбове. Он требует моего приезда в Сочи, где сейчас находится, — рассказывает Смольный, — приезжаю. В вестибюле мне передают его записку: «Жду на кортах в парке Ривьера». Встречаю его с перекинутым через плечо полотенцем, с ракеткой в руках. Через полчаса сидим в ресторане. Вид у Савелия не как прежде, улыбчатый, беспечный, а серьезный и деловой. «Летим ближайшим самолетом Сочи-Тамбов», — предлагаю я. Савелий обеспокоен: «А если не достанем билеты?» — «Полетим в кабине летчиков. У меня свои связи в Тамбовском авиаотряде», — объясняю я. Приезжаем в Тамбов в пятницу. На субботу проданы все билеты на три концерта. Зал вмещает 1250 зрителей. Когда я узнаю, что Савелий отказывается работать в этот день, то бегу в молельный дом к раввину Синагоги тогда в Тамбове еще не было. Договариваюсь, как могу, с раввином. Тот обращается к Савелию от имени всех тамбовских евреев, взявших билеты на его концерты, обещает, что концерты ему простятся, сам лично готов отпустить ему грехи. «Если хотите, евреи сами вынесут вас на сцену», — предлагает раввин. Савелий молчит. Неуверенно выходит из «Театральной» гостиницы, расположенной в нескольких десятках метров от концертного зала. На этом пятачке выстроились евреи в ермолках и дарят Савелию цветы. Он входит в зал. Смотрит в окно. Еще не зашло солнце. Объясняет зрителям, что по этой причине не может начать концерт. Никто из зрителей не ропщет. И евреи, и русские понимают его, когда он говорит: «Я уважаю любую религию, и вы должны понять меня». Первый концерт начинается с полуторачасовым опозданием. Последний — за полночь. На следующий день едем в районный центр Инжеватово. Савелий недоволен: «Можно было работать еще в Тамбове. Сколько километров до Инжеватова?» — «Сто», — говорю я, чтобы успокоить артиста. Садимся в машину. Савелий постоянно смотрит в окно, наверное, интересуется природой черноземной полосы. Я ему рассказываю, что одним из губернаторов Тамбова был Державин. «Стоп!» — неожиданно говорит Савелий водителю, просит выйти его из машины. Я подхожу к ним и столбенею — Савелий читает водителю свой вступительный монолог. «Мы проехали ровно сто километров, — показывает он мне на дорожную отметку, — а Инжеватова нет. Я начал первый концерт. Значит, их будет не три, а четыре». Я соглашаюсь и наличными выплачиваю Крамарову деньги за «дорожный» концерт. Этот случай не повлиял на наши отношения, и когда я приехал в Сан-Франциско и позвонил Савелию, то он сказал, что сидит с ребенком и если я не приеду, то он мне не простит этого. Поговорить удалось немного: Савелию позвонили из какой-то рекламной компании, и он долго договаривался об условиях съемки ролика для этой компании. Но
К пространному монологу Эдуарда Смольного необходимо сделать несколько пояснений. В годы их общения артисты получали за сольный концерт всего несколько десятков рублей, принося государству немыслимую по сравнению с их оплатой прибыль. Особенно это было обидно таким гастролерам, как Крамаров, собиравшим битковые аншлаги.
К тому же нередким было пренебрежительное отношение администраторов к актерам, и Савелий не мог в своем положении ничего придумать лучшего, чем заставить уважать себя. Он не был ни скуп, ни алчен, и если взял у Смольного деньги за лишний концерт, то, наверное, для того, чтобы помочь синагоге, в которой молился и которой регулярно делал взносы.
Савелий даже не представлял, что в стране, где официально разрешается вероисповедание, верующий может подвергаться гонениям.
— Вы сорвали представление «Товарищ кино»! — гневался на него киноначальник, — а просите путевку в ФРГ? На Олимпийские игры!
— Туристическую всего-навсего, — замялся Савелий, — к тому же представление состоялось и без меня. Я не понимаю, в чем моя вина?!
— В том, — побагровел чиновник, — что советский артист, которому мы дали имя, сделали известным, мотается по синагогам! Строит из себя верующего! Представляете, что будет, если об этом узнает молодежь?!
Савелий побледнел, не ожидая такого натиска.
— Да, я бываю на богослужениях в центральной синагоге, — согласился Савелий, — но кому я мешаю этим? Я никогда не играл роли священнослужителей.
— Не играли, — усмехнулся кинодеятель, — нам докладывали, но мы не думали, что ваше дурачество достигнет таких вопиющих размеров. И после этого вы хотите, чтобы мы вам дали путевку в ФРГ?!
— Можно во Францию, в Италию, — предложил Савелий.
— В капстрану захотелось, а в Болгарию не желаете?
— Я люблю отдыхать в Ялте, вы же знаете, — сказал Савелий.
— Знаю, — запнулся киноначальник, выдавая этим внимание органов к артисту. — Вы — еще молодой человек, чего вам не хватает?
— «Весною — лета, осенью — зимы», — речитативом произнес Савелий, но поскольку это была песенка из его телебенефиса, из сферы, к которой не имел отношения киноначальник, то недоумение на его лице было искренним и оправданным.
Выходя из его кабинета, Савелий вспомнил о том, что через неделю он должен выехать на трехдневные съемки на Ялтинскую киностудию, и надежда на то, что ему не запретят сниматься в кино, забрезжила в его сердце.
В Ялту он поехал с товарищем, Юрой Александровым, неплохим юмористом, и задержался там, наслаждаясь морем, чудотворным ялтинским воздухом. На пляже, разглядывая симпатичных девушек, Савелий признался Юре, что если ему закроют дорогу в кино, то он покинет страну.
— Не может быть! — воскликнул Александров. — Ведь тебя снимают!
— Нет, — покачал головой Савелий, — идут досъемки фильма. Легче дать мне доиграть три дня, чем кого-то отснимать в моей роли с самого начала. Я многое понял за последнее время. Ведь они столько лет боролись с религией! Даже создали Комитет по делам церкви! Чтобы держать верующих и пастырей под своим оком. Будучи верующим в Бога, а не в победу коммунизма, я в один момент стал для них инакомыслящим. Мне рассказывал Варлен Стронгин, чей отец был директором Издательства еврейской литературы, что после 1937-го в синагогах не осталось ни одного раввина, не служащего в КГБ или не доносящего туда на своих верующих. Я делал большие взносы в синагогу. Раввин был благодарен мне. И вдруг недавно он заявил мне, что мое постоянное место отдано другому верующему. Он не мог это сделать без чьего-то, и резкого, давления на него. Ты понимаешь — чьего?
— Не может быть! — выпучил глаза Александров.
— Ты повторяешь мою любимую фразу, — улыбнулся Савелий, — в нашей жизни все может быть. Я не удивлюсь, если узнаю, что весь Святейший синод на крючке у КГБ.
Александров привстал с топчана:
— Ты собираешься уезжать, Савелий?
— Собираюсь, — вздохнул Савелий, — у меня дядя в Израиле. Может прислать вызов, если я попрошу его, — и грустно посмотрел на Ялтинскую бухту, обагренную заходящим солнцем.
— Прощаешься, — догадался Александров.
— Запоминаю, — сказал Савелий, — здесь я много снимался, любил плавать. Ялтинский воздух всегда окрылял меня.
Через день после возвращения в Москву Александров под большим секретом поведал мне, что один известнейший артист собирается покинуть страну. Я сразу подумал о Крамарове, хотя не знал о его трениях в Госкино.
— Его не хотят снимать даже на Ташкентской студии! — заметил Александров. — А еще год назад там ухватились бы за него руками и ногами!