Савелий Крамаров. Сын врага народа
Шрифт:
— Эрик, я уезжаю и больше сюда не вернусь, — говорит Савелий. — Я не могу жить в стране, где человека преследуют за его национальность и религиозные убеждения. Как артист я получил от страны славу, уважение людей, я этого никогда не забуду.
— Ты — народный артист и если останешься, то официально получишь это звание, — убеждает Савелия Эрик.
— Нет, — качает головой Савелий, — я уезжаю потому, что в детстве испытал то, что не пожелаешь даже врагу. Впрочем, я сам был сыном «врага народа». Неимоверная тяжесть детства гонит меня отсюда. Я не хочу, чтобы дети, если они у меня появятся, испытали то же самое. А это может случиться. Ведь я отныне странный странник. Загадочные мужчины нравятся женщинам. Не только в России. А здесь, сейчас? При своей грандиозной славе я не могу даже сниматься в кино. Меня гонят
Последний звонок Савелия. Голос его бодр. Видимо, бодрым и неунывающим он хочет остаться в моей памяти.
— А как твои вещи? — интересуюсь я.
— Антиквариат таможня не пропустила. Я оставил его Маше, хотя она уже замужем.
— Было удобно?
— Варлен, ты же знаешь, что у меня не было другой жены и нет. Прощай, дорогой, за все тебе спасибо! — еле доводит до конца он наш последний разговор.
Мне тоже трудно говорить с Савелием. Нечто больше дружбы и творческого общения связывало нас.
И мы тогда знали только одно, что люди, покидающие страну, уезжают навечно. Поэтому в машине у Шереметьева, за час до отлета самолета, сидят Савелий, Маша, Ахмед Маликов, Неля и Оскар Волины и все плачут, горько и обреченно, не скрывая слез.
Савелий становится странником
Вид у авиапассажира Савелия Крамарова был весьма непрезентабельным. Чего стоила одна заштопанная кепка. Уезжает совершенно нищий человек — можно было подумать. Никто не знал, что в этой кепке он снимался в своем любимом фильме: «Друг мой, Колька!» И она служила ему своеобразным талисманом. С ним было два полупустых чемодана, где находились пара концертных рубашек, галстуки, лакированные туфли, рубашка и брюки на каждый день и, разумеется, зубная щетка и паста. Но вскоре один из мальчишек, разгуливающий по проходу автосалона, разглядел под заштопанной кепкой, надвинутой на лоб дремавшего человека, популярного актера Савелия Крамарова. Слух об этом мгновенно облетел самолет. Понурые, расстроенные люди, еще час назад потерявшие родину, которая была им матерью и мачехой, оживились: с ними летит сам Савелий Крамаров! И не на гастроли, а, как и они, навечно, будет жить в другой стране.
Значит, не так страшна эта новая жизнь, если ее выбрал их любимец. Ему как артисту местная еврейская община, конечно, окажет предпочтение, но мысль о том, что где-то рядом будет Савелий Крамаров, согревала их души.
Если бы вместо него в самолете сидел не сходящий с телеэкрана певец, то они поняли бы, что он — любимец властей — едет обслуживать с концертами контингенты советских войск в Европе и ему нет никакого дела до сидящих в самолете людей, поскольку они не будут его зрителями, а Савелий Крамаров — добрый человек и улыбается так, что из сердца уходит самая глубокая тоска.
Загудевший авиасалон разбудил Савелия. Он отстегнул привязные ремни, приподнялся с места и услышал: «Шалом, Савелий!» А затем услышал дружные аплодисменты. Это были его первые аплодисменты за границей. И они подняли его настроение и настроение пассажиров. По салону самолета забегали стюардессы и переодетые в стюардов чекисты, обеспокоенные необычным поведением пассажиров, не удрученным и грустным, а веселым, словно впереди их ждали райские кущи.
Тридцать первого октября 1981 года самолет приземлился в Вене. Здесь его встречал импресарио Виктор Шульман. Они обнялись. Савелий — от души, крепко, Виктор — формально и настороженно, точно еще не зная, какие сборы сделает Савелий. Виктор накормил Савелия, снял ему номер в гостинице, чтобы он выспался после перелета. Но, увы, сон не принес Савелию желанной бодрости. Снились страшные рожи чекистов, проверяющих паспорта у зрителей, идущих на спектакли Театра отказников. Кагэбэшников не смущали даже вызванные Савелием иностранные журналисты, фиксирующие происходящее на видеопленку Затем возник восседающий почему-то на высоченном стуле директор «Мосфильма» Сизов, методично швыряющий в Савелия острые, как камешки, слова-угрозы: «Заберите визу на выезд! Немедленно!
Савелий уже чувствовал себя жестким профессионалом, смело выходил на сцену, не сомневаясь в успехе, в общем успехе выступления, хотя знал, что его появление на сцене сопровождается шквалом аплодисментов — благодарностью за его киноискусство, а уход — аплодисментами приличия блестящему киноартисту, решившему на веселой ноте побеседовать со своим кинозрителем. Ударного номера в его концерте не было. Пантомимы не оказались таковым. И Шульману показалось, что он приехал не готовым для выступления за границей, тем более он удивлялся этому, зная трудолюбие Савелия и тщательную работу с репертуаром.
Начало концерта не предвещало однообразия и скуки. Савелий появлялся на сцене в брюках с порванным ремнем, в рубашке без рукава и тапочках: «Дамы и господа, извините за мой необычный вид. Это все, что оставила мне московская таможня». Далее шла переделанная для Европы моя реприза. «В России мне приходилось играть дураков, пьяниц, хулиганов, забулдыг, и мне очень приятно, что вы встретили меня, как своего родного человека». Зал улыбался, а далее… Крамаров ничем не удивлял его. «Нужен хеппенинг! Нужен хеппенинг! — ворчал Шульман. — Это не мои слова, а Питера Брука, двоюродного брата режиссера из Театра сатиры Плучека. Этот Плучек писал в анкетах, что у него нет родственников за границей. А в Лондоне жил его брат — известнейший в мире режиссер, лучший постановщик пьес Шекспира. Наверное, Плучек считал себя не менее талантливым, чем зарубежный братец. Черт разберет, кто из этих братьев гениальнее и кто из них носит свою фамилию, является ли по метрике Плучек Бруком или Брук Плучеком, но именно английский Брук писал, что зритель, приходя в театр, должен удивиться или пьесе, или ее режиссерскому решению, или необыкновенной игре актеров. Иначе он не получит хеппенинга — удивления и жизнь его по-прежнему останется однообразной, скучной, и он поймет, что зря выбросил деньги за билет!
— Что же делать? — побледнел Савелий.
— Ты взял с собою фонограмму своей песни из телебенефиса?
— Нет.
— О чем же ты думал?
— Готовился к гастролям… Как мог… — растерянно пролепетал Савелий.
— Обычная история, — вздохнул Шульман, — едущие сюда русские артисты не учитывают, что эмигранты быстро впитывают новую культуру, новый быт, социальные новшества. Здесь нет растяп, простофиль, недоумков… Они есть, но над ними не смеются. Их просто не возьмут на работу. Определят в благотворительное учреждение. Не более.
Савелий почернел от переживаний, от жестокой правды и пожалел, что не подумал об этом, что не зашел посоветоваться с Евстигнеевым, Леоновым, Вициным… Ведь из всех пантомим на публике пользовалась успехом только та, чье решение подсказал Георгий Михайлович. Хирург во время операции наматывает на руку кишки человека, а потом бросает их обратно в полость живота, при этом выпучивая глаза, покачиваясь от выпитого и делая вид, что пьяному и море по колено. Самое невероятное нашло форму сценически оправданного условного выражения. Савелий обескуражен.
— Может, вместо части пантомимы рассказывать о том, как препятствовали моему выезду из России? — предлагает Савелий.
— Уже лучше, — говорит Шульман, — но это надо рассказывать с улыбкой, с анекдотами. Где ты здесь найдешь автора? Надо придумать неожиданную концовку Пусть крошечную, но неожиданную! — требует Шульман.
— Конечно, — соглашается Савелий. Он берется за новую и мучительную профессию автора. И через неделю вместе с Шульманом придумывает концовку, иронически оправдывающую приглашение зрителей на свой концерт.