Савмак. Пенталогия
Шрифт:
Предоставленная самой себе упряжка помалу сбавляла ход, всё больше отставая от передней кибитки. Когда зазор между ними вырос шагов до двадцати, это наконец заметил декеарх скакавшего сзади десятка. Обогнав слева кибитку, он с размаха перетянул задремавшего возницу поперёк сгорбленной спины.
– Дрыхнешь, сволочь!
– короткая толстая плеть вызверившегося десятника второй раз обожгла сквозь волглый кафтан спину едва не свалившегося под ноги испуганно рванувшимся лошадям юноши.
– А ну, подгони!
Повернув побелевшее лицо к греку, Савмак скрестился с ним вспыхнувшим болью и гневом взглядом. Вскинув над головой стиснутое до судорог в правой руке кнутовище,
Ноющая двумя полосами боль на впервые отведавшей злой греческой плети спине прогнала сонливость. В глубине души признавая, что получил за дело, Савмак стал опять оглядывать окрестность. Его внимание сразу привлекло приближавшееся слева небольшое круглое озеро с поросшими камышом и осокой низкими берегами. По его противоположному от дороги северному берегу вольготно расползлось огороженными низкими плетнями дворами большое селение. Клубившиеся над соломенными стрехами мазанок дымы непрекращающийся дождь прибивал к земле, а ветер сносил в озеро и расстилал туманной пеленой над его свинцовой рябью. Когда озеро осталось позади, слева, на расстоянии полёта стрелы, потянулась параллельно дороге продолговатая возвышенность, под высоким крутым склоном которой Савмак разглядел спрятавшуюся за частоколом копьевидных чёрных тополей красную крышу греческой усадьбы.
Дождь перестал, но небо, куда ни кинь взгляд, было всё таким же серым, низким, волглым; только там, куда катились кибитки, оно потемнело до густого пепельного мрака, возвещая о надвигающейся с востока ночи. По обе стороны дуговидного задка передней кибитки Савмак увидел пересекавшую дорогу серую каменную ограду, скреплённую на равном расстоянии выступающими над нею толстыми столбиками и тянувшуюся в обе стороны за горизонт. Он догадался, что это и есть знаменитая боспорская Длинная стена, которой греки, словно ореховой скорлупой, отгородили от Скифии сердцевину своей страны, о которой ему с Канитом, ещё мальчишкам, рассказывал брат Ториксак. Подъехав ближе, он увидел, что зубчатая стена стоит на невысоком, но крутосклонном валу, перед которым глубокой чёрной бороздой тянется широкий ров.
В этот момент, предупреждённый заглянувшим одним глазом за полог Гелием, Никий вылез наконец из уютного нутра кибитки на передок и на ходу пересел на каурого, чтобы въехать в ворота Длинной стены, как полагается, во главе своего отряда. Проехав, к разочарованию Савмака, мимо радушно распахнутых ворот вытянувшегося широким прямоугольником слева от дороги постоялого двора, отряд прогрохотал по перекинутому через ров мосту и втянулся в открытую между сдвоенными массивными башнями пасть проезжих ворот. Бросавшиеся в глаза чёрные потёки смолы и языки густой копоти на серой стене над воротами, как и белевшие свежей древесиной створки ворот, свидетельствовали о недавно происходивших здесь боях. Да, прорваться через такое укрепление оказалось совсем не просто даже с многотысячным войском! Не менее сложным делом представлялось пересечь его одинокому беглецу в обратном направлении: если со стены ещё можно как-то спуститься на аркане, в крайнем случае, спрыгнуть, то перебраться через залитый внизу дождевой водой ров можно не иначе, как по мосту.
– Ну, как там Феодосия, стоит?
– спросил Никия с дружелюбной улыбкой приведший к воротам ночную смену гекатонтарх, после того как выяснил, кто, откуда и куда следует.
– Говорят, вам здорово досталось?
– Слава Зевсу Сотеру и царевичу Левкону - город цел и невредим!
– ответил с такой же открытой улыбкой Никий.
– Мы, можно сказать, легко отделались... А вы тут, говорят, придумали для варваров какую-то хитрую мышеловку?
– А давай, гекатонтарх, заворачивай к нам, - кивнул начальник стражи в сторону наполовину открытых ворот лагеря пехотинцев.
– Комнат свободных много, зачем вам платить Пандору? За ужином расскажешь, как у вас там было дело, послушаешь, как мы тут воевали.
Никий, которого так и подмывало поведать боспорским соратникам (самих себя живущие на отшибе феодосийцы боспорцами как бы и не считали) о геройский делах защитников родного города, в которых он сам сыграл далеко не последнюю роль, охотно принял предложение. Кинув в руки подошедшему с расплывшейся по широкому курчавобородому лицу приветной улыбкой сборщику дорожной пошлины пару драхм за проезд хрисалисковых кибиток (для военных проезд был свободен), Никий тронул каурого за уводившим в лагерь дневную стражу гекатонтархом.
Увидя выбравшихся из передней кибитки шестерых красоток, а также торчащие из соломы горлышки винных амфор, начальник стражи, назвавшийся Никагором, вскинув на Никия масленно заблестевшие глазки, предложил:
– Наши ночлег и жратва, твои - вино и девки. Договорились?
– Не могу, приятель, извини!
– покачал отрицательно головой Никий, продолжая мягко улыбаться.
– Вино и рабыни - подарок Хрисалиска царевичу Левкону и Герее. Я обязан доставить их в целости и сохранности. А за вином пошли кого-нибудь к Пандору - я заплачу.
– Ну, ладно, ловлю тебя на слове! А шлюх у нас тут и своих хватает. Хотелось, правда, попробовать свежатинки, - проводил Никагор алчным охотничьим взглядом скрывшихся по указке Никия в ближайшей комнате миловидных и фигуристых, как на подбор, рабынь (оно и понятно: царевичу Левкону в подарок абы кого не пошлёшь!), - но раз нельзя, так нельзя.
Оставив на время Никия, Никагор отправил трёх своих воинов к Пандору за шестью амфорами лучшего вина, а ещё одного - в соседний лагерь с приглашением хилиарха и гекатонтархов конников на дружескую пирушку. Следя за тем, как его воины, заметно уставшие после целого дня, проведённого в седле под холодным дождём, привязав лошадей к кибиткам, рассёдлывают их, прячут сёдла, чепраки и потники в кибитках, вынимая оттуда и бросая под передние ноги коням большие охапки соломы, Никий негромко приказал двум своим декеархам оставить возле кибиток по одному стражу, дабы у здешних вояк не возникло соблазна что-нибудь оттуда умыкнуть.
Возницы тем временем выпрягли коней из упряжи, привязали недоуздками к дышлам, набросали к их мордам соломы и присоединились к своим четырём товарищам, вылезшим вслед за колченогим соматофилаком из задней кибитки и следившим теперь голодными глазами за Никием в надежде, что прежде чем запереть на ночь, их не забудут покормить. Поскольку двери солдатских комнат не имели запоров, Никий не знал, как быть: оставлять рабов незапертыми под присмотром часовых казалось ему слишком рискованным: вероятность, что утомлённые тяжёлой дорогой воины заснут на посту, была велика.