Савва Мамонтов
Шрифт:
«Вот и хорошо, — сказал он себе, пробуждаясь. — Греха не надо брать на душу».
И пощупал карман.
— Савва Иванович! Савва Иванович! — Перед ним стоял Фотинька. — Полиция пришла.
Савва Иванович сел.
В кабинете было несколько полицейских и чиновник. Видимо, следователь.
— Господин Мамонтов! — не сказал, а почти прокричал чиновник. — По причине растраты в кассе Правления Московско-Ярославско-Архангельской железной дороги дом, принадлежащий вам, санкцией прокурора города Москвы подлежит обыску! Вам же вменяется в обязанность немедленно вернуть в кассу недостающую сумму, а именно, сто тысяч рублей!
Савва
— Таких денег у меня нет. Деньги потрачены не на какую-то наживу… На строительство потрачены, на паровозы, пароходы, вагоны… Ищите, господа, ищите.
Господа искали. Нашли пятьдесят три рубля пятьдесят копеек.
Подвергся обыску и сам Савва Иванович. У него изъяли револьвер — заряженный! — кредитный билет в сто марок, сорок рублей по курсу сентября 1899 года и записку: «Тянуть далее незачем…»
— Я налагаю арест на весь домашний архив и на всю переписку, — объявил следователь.
Бумаги тотчас начали сваливать в мешки.
— Позвольте, господа! — взорвался Савва Иванович. — Вы хозяйничаете в моем доме хуже грабителей. Большинство писем — от известных всему миру художников, от артистов. Зачем вы забираете это?
— Для производства судебного расследования.
— Господин чиновник, я протестую. О ваших действиях я немедленно сообщу прокурору.
— Сколько угодно, господин Мамонтов. Но сообщите вы свою жалобу не господину прокурору, а тюремному надзирателю. Ввиду того, что вы собирались сбежать от правосудия, я вынужден избрать для вас мерою пресечения арест, содержание под крепкой стражей, в тюрьме. Господа полицейские, доставьте обвиняемого в «Каменщики», на Таганку.
— Но это же произвол! Выдумка! Откуда вы взяли, что я собираюсь бежать?
— Не хитрите, господин Мамонтов. Мы поспели вовремя. Вот билет Варшавско-Венской дороги, вот иностранный паспорт, иностранные деньги и, главное, экипаж у крыльца. А это? — Следователь, тонко улыбаясь, показал на револьвер и записку.
— Не сходится. Со ста марками в бега не ударяются… И зачем бежать, если человек зарядил оружие.
— Вот-вот! Охладитесь, подумайте хорошенько. Тюрьма пойдет вам на пользу, господин Мамонтов. — И приказал полицейским: — Уведите злостного растратчика!
Почему-то у полиции не нашлось для коммерции советника, кавалера ордена Святого Владимира даже худого тарантаса, вели пешком, через всю Москву…
Ночь 11 сентября 1899 года Савва Иванович Мамонтов провел в одиночной камере знаменитых «Каменщиков».
В архиве Мамонтова сохранился черновик прошения к судебному следователю по особо важным делам от 15 сентября 1899 года. Прошение написано от имени сына. Всеволод Саввич его автор. Сергей Саввич жил в Италии и не успел приехать, хотя о случившемся уже знал.
По всей видимости, адвоката форма письма не удовлетворила, он посоветовал подать прошение не от имени сына, оставшегося на свободе, а от имени арестованного. Читаем: «Господин следователь, Вами признана, по роду преступления, в котором обвиняется мой отец, применимая мера, указанная в 6 п. 416 ст. У.У.С. с заменой ея залогом в размере 763 000 рублей». Слова «обвиняется мой отец» зачеркнуты, и вписано слово «обвиняюсь».
Приведем документ полностью, он свидетельствует прежде всего о том, что Мамонтовы, отец и сын, сознавали свою виновность перед законом и ходатайствовали о перемене меры пресечения на более
«Я надеюсь, что близкие (отцу) мне люди в течение нескольких дней найдут эту сумму, — писал далее автор прошения. — Но есть причины, которые дают мне основания просить Вас, господин следователь, о замене до залога принятой меры переходом к мере по 5 п. 416 статьи. Основания эти следующие. (Отец) Я дал себе слово и сдержу его — ни единым словом не затемнять истины, не умалять вины (своей) моей и долгом своим счесть не переносить на чужую голову (своих) моих незаконных поступков. Отсюда свобода (отца) моя не страшна для следствия, (он) я не буду злоупотреблять ею в целях извращения процесса… (Отцу гибельно) Мне невыносимо преждевременное тюремное заключение по состоянию (его) моего здоровья: мое сердце (его) и припадки грудных болезней требуют постоянной заботы и присутствия около (него) меня преданной (ему) мне личности».
Только через неделю, 22 сентября, следователь соизволил наложить резолюцию на прошении: «Замены содержания под стражей в тюрьме домашним арестом допущено быть не может».
Елизавета Григорьевна, жившая в Абрамцеве, узнав о несчастье, кинулась к родственникам. Сапожниковы, Мамонтовы, Морозовы — Сергей Тимофеевич, Савва Тимофеевич, начали хлопоты, стали собирать деньги на залог.
Но кому-то Мамонтов нужен был в тюрьме. В одиночке держали. Величину залога с 763 тысяч подняли до пяти миллионов. Таких денег, свободных, не нашлось ни у родственников, ни у компаньонов, ни у друзей.
Но ведь и в тюрьме живут.
Вот письмо Саввы Ивановича Поленову от 21 сентября 1899 года, написанное на казенной бумаге со штампом Московской Городской Тюрьмы, камера номер… Номер не поставлен. «Дорогой друг Василий Дмитриевич! Никогда я не сознавал так глубоко великого значения искусства, как сейчас. Я всегда искренне любил его, и оно в тяжелые дни спасает мой дух. У меня к тебе есть трогательная просьба. Я сочинил оперный сюжет, Щепкина-Куперник написала его в красивых стихах, а Кротков сделал, кажется, недурную музыку. Я слышал первый акт, мне нравится — благородно и деликатно. Называется опера „Ожерелье“. Фабула взята мною из времен греческих колоний на юге Италии. Бедная Частная опера хочет поставить „Ожерелье“, и надо по возможности помочь им справиться с художественной частью. Она незамысловата, но требует такого благородного художника, как ты, т. е. тут должен быть дан тон, который ты сумел так недосягаемо высоко поставить в „Афродите“ и „Орфее“. Будь великодушен и сделай рисунки трех актов».
Письмо нашло Василия Дмитриевича в деревне, он жил в Борках. Откликнулся тотчас: «Об отказе, конечно, не может быть и речи. Я с особенным вниманием постараюсь исполнить твою просьбу. Мы ведь часто понимали друг друга на поприще искусства, оно нас связывало, и на нем главным образом основана наша дружба. Нет человека, который имел бы для меня, в моей художественной деятельности, такое большое значение, и прямо скажу, что без твоего сочувствия и помощи я не мог бы исполнить моей большой работы. В твоем жизненном отношении к искусству я почерпал бодрость; мажорность твоего настроения всегда оживляюще действовала на меня. Но рядом с этим в тяжелые минуты жизни, когда у меня случились личные невзгоды, ты всегда приходил ко мне на помощь…»