Савва Мамонтов
Шрифт:
После прогулки над Ворей проголодались. Тургенев ходил медленно, походка у него была тяжелая, но тяжелость эта не портила образа, скорее придавала благородство. И хоть Савва Иванович вел беседу непринужденно и вполне достойно, но чувствовал — ладони влажные. Чуть впереди шагает не просто знаменитость, а вечная слава России. Охотник! Охотник на все времена, ибо на охоте Тургенев добыл не красной дичи для своего стола, но свободу народу — певцам, бургомистрам, хорям, калинычам, герасимам… В России о роли писателя в освобождении крестьян
Обед был устроен совершенно замечательный. Савве Ивановичу было известно пристрастие Ивана Сергеевича к зернистой икре, к вальдшнепам. Стол, однако, не ломился от купеческого, доходящего до безобразия, хлебосольства, но все лучшее, чем богата русская земля, на столе было: и, конечно, икра, и вальдшнепы с дупелями.
— Иван Сергеевич, а что это за писательские обеды, куда допускаются только избранные, и среди них вы? — спросил Савва Иванович. — Может, это только глупые слухи?
Тургенев улыбнулся.
— Слухи искажают действительность… Обеды существуют, но не избранных, а наоборот — освистанных. Флобер провалился с «Кандидатом», Золя — с «Бутоном розы», Эдмон Гонкур — с «Анриеттой Марешаль», Доде — с «Арлезианкой».
— А вы-то когда проваливались? Иван Сергеевич?! — воскликнула Елизавета Григорьевна.
— Много раз, много раз! — быстро и шепелявя сказал Тургенев. — Ругали «Рудина», ругали «Дым», разносят «Новь». За статью о Гоголе в тюрьму упекли. «Записки охотника» Аксаков поругивал, Константин Сергеевич. Находил, что написано с усилием, несвободно, со стремлением сказать повыразительнее… И прав был!
— Что же вы заказываете? Чем вас балуют парижские рестораны?
— Флобер обязательно требует нормандского масла и руанских уток. Эдмон Гонкур обмирает по варенью из имбиря. Доде охотник полакомиться буйябесами, Золя обожает дары моря: морских ежей, устриц, икру каракатиц и, конечно, лангуст. А мне была бы черная икра, осетровая.
— И все же назовите меню хотя бы одного из ваших заседаний, — любопытничал Савва Иванович.
— В этом году мы у Золя обедали. Сейчас припомню. Подавали зеленый суп, лапландские оленьи языки, рыбу по-провансальски, цесарку с трюфелями. Пили рейнское вино. Мое любимое, фиалками пахнет.
— Если вы приедете в Абрамцево еще раз, я обещаю угостить вас мясом… мамонта! — объявил Савва Иванович.
Все засмеялись.
— У Мамонтова и на столе мамонт? Помилуйте, Савва Иванович, возможно ли такое? Я в былые времена сам был мастер рассказать дамам что-нибудь сногсшибательное.
— На днях я разговаривал с человеком, побывавшем на Таймыре. Представьте себе, до сих пор самоеды находят вмерзшие в лед туши мамонтов. Не только
— Обязательно приеду, — пообещал Тургенев. — Ради возможности отведать мамонта вся наша пятерица прибудет.
— А не думаете ли вы, дорогой Иван Сергеевич, воротиться на родину? — спросила Елизавета Григорьевна.
— Я человек пропащий! Как не хотеть, хочу. Мне для работы зима нужна. Чтоб от мороза дух захватывало, чтоб иней покрывал деревья. В такой-то чистоте, в таком-то свету и сам светлый, и повести рождаются… русские, — горькие складки легли у рта. — Я теперь — прошлый.
— Да ведь вы «Новь» написали, и это истинная «Новь»! — сказал горячо Репин.
— Думаю, воротись я в Россию, правительство, пожалуй, в ссылку меня спровадит, без права выезда… Такое ведь уж было со мной.
— Россия любит вас и не даст в обиду, — решительно возразила госпожа Апрелева-Ардов. — Вы — первый наш писатель. Первый номер!
— А знаете, какое место предоставили мне на званом обеде по случаю освобождения крестьян в Российском посольстве, в Париже? Сорок седьмое. Сразу после посольского батюшки.
После застолья отдыхали в гостиной за кофе и ликерами. Спросили у Тургенева об Антокольском, как он устроился в Париже.
— Я только знаю, что Марк Матвеевич избран членом-корреспондентом Парижской академии художеств и в Академию города Урбино — на родине божественного Рафаэля. Кстати, портрет Семирадского украсит галерею Уффицы. Был в мастерской Антокольского, видел бюст Краевского и ваш, Савва Иванович.
О серьезном разговаривать устали, развеялись беседой о таинственном, о потустороннем.
— Со мною было два совершенно непонятных случая, — рассказал Тургенев. — Однажды я шел к обеденному столу, и вижу — в туалетной комнате господин Виардо моет руки. Одет в охотничью куртку. Вхожу в столовую, а он за столом. И еще было: ехал я в гости к моему давнему приятелю. Видимо, вздремнул. Погрезилось: седой парик падает откуда-то сверху на его голову. Встречает он меня — Боже мой! — совершенно седой.
— Иван Сергеевич! — обратился Репин. — Я слышал, заседания Международного писательского конгресса проходили в Гранд Ориент, в храме парижских масонов. Разве все писатели масоны?
— Зал красивый, просторный. Было ведь более трехсот делегатов. А уж кто из них масон — не ведаю. Были писатели из Соединенных Штатов, из Бразилии. Из русских приглашали Льва Толстого, Достоевского, Гончарова, Полонского, но первые трое отказались приехать. Были Полонский, Боборыкин, Чивилев, Шарапов, Ковалевский и я. Разговоров на конгрессе было много, а результат самый плачевный, ничего не решили, ничего!
— Зато вас теперь во всем мире знают, — сказал Репин. И вдруг взмолился. — Иван Сергеевич! Простите, Бога ради, за прежний портрет и дозвольте еще раз написать.