Савва Мамонтов
Шрифт:
Но все это только затеивалось, время и силы отдавал «Побоищу». Начал было менять колорит картины, развез грязь, испугался. Пришло на ум превратить грязь в птиц. Ошибки тоже идут на пользу, коли вовремя спохватишься.
…Поговорили о Васнецове, о том, что каждый художник до конца дней своих — загадка. Может в любой день и час преобразиться, воссиять, обрести изумительные высоты, может рухнуть со своей горы, совершенно иссякнуть.
— Христос воскресе! Христос воскресе, господа! Господь с нами, и на лице Его улыбка! — загорелся какой-то идеей Савва Иванович. — Нет, не пугайтесь! Никуда
Левицкий поднял руку:
— Я — первый скажу. Моя мечта не хватает очень высоко. Я бы желал всей душой исполнить то, что мне даровано. О великой славе я никогда не мечтал и не желаю даже такой славы. Однако ж пусть то, что есть «я», то, что во мне, — станет для всех и, сколько возможно, украсит жизнь.
Поленов глаз не поднял:
— Я в Палестину хочу. Если мне будет дадено исполнить картины из жизни Христа, если я верну из небытия свет, который освещал лицо Христа, землю, по которой он ходил, и тех людей, которые слушали Его, любили Его и Его ненавидели, — я посчитал бы жизнь мою исполненной.
Савва Иванович платочком промокнул будто бы вспотевшую лысину.
— Господи, я самый из вас нескромный! Но, как говорится, взялся за гуж… Скажу без утайки. Я желал бы провести такие железные дороги, чтоб Россия поминала меня в худую годину.
— Почему же в худую?! — удивилась Елизавета Григорьевна.
— В сытые покойные дни задумываться недосуг. Людишки играют в картишки, гитары звенят… Я знаю, какой благодарности хочу. Построив дороги, господа, хотел бы я расстаться навек с подрядами, с концессиями, с угождением чиновникам, с бестолковыми законами, с нерадивыми инженерами, с неумелыми рабочими. Со всею глупостью и подлостью. Хотел бы я быть равным среди вашей братии.
— И с тем же достатком? — спросил Левицкий.
— Вот о достатке подумать надо! — засмеялся Савва Иванович. — Мне ведь не столько самому хотелось бы творить, но вытягивать к Божьему свету таких, как Васнецов. Тут без средств не обойтись. Ну а ты, Елизавета Григорьевна, какую мечту представишь Господу Богу?
— Я ничего не желаю. Грех желать большего. Хранил бы Господь и Царица Небесная детей и мужа. Дети пусть вырастут добрыми, работящими людьми, а муж пусть не разлюбит.
— Вот это я понимаю! — воскликнул Савва Иванович. — Просто, да мудрее не бывает… Господа! Обещал я вас никуда не тащить, но не пойти ли нам на Ворю, послушать, как она подо льдом ворочается, пробудившись? Половодье будет, как потоп.
Савва Иванович как в воду глядел. 7 апреля, вернувшись поездом из Москвы, он застал вскрывшуюся Ворю в таком неистовстве, какого старики не видывали.
Чтобы попасть домой, пришлось переходить железнодорожный мост.
Дома мальчики строили корабли.
— Папа, мы придумали чудесно как хорошо! — подбежал к отцу Вока. — Мы открыли нашу копилку и сделали на кораблях паруса из рублей.
— Корабли поплывут по Воре, их увидят бедные дети, и у них будет счастливый день, — объяснил Сережа затею и вдруг закричал на
Сорвал с мачты крепко потрепанную ассигнацию и выбросил в открытую форточку.
Савва Иванович позже не мог объяснить, почему Сережин поступок свел его с ума. Себя не помня, он схватил Сережу за шиворот, как кутенка, тряхнул, поднял и отшвырнул.
— Ступай и принеси!
— Я оденусь, папа.
— Немедля! Хоть будь ты бос! Немедля!
Сережа ползком шарахнулся прочь от отца, кинулся из дому. За ним с шубкой — гувернер с шапкой, еще кто-то из прислуги… Через пять минут мальчик вернулся в комнату, протягивая отцу рубль.
— Положи на стол! — приказал Савва Иванович. — Вока и Дрюша, садитесь. Остальные свободны. Свободны!
Бережно разгладил на ладони грязный, мокрый рубль.
— Никогда, никогда не бросайте денег на ветер. Улетит один рублишка, уведет за собой весь миллион. Ваш дед считал шкалики! Со шкалика шла в его пользу ничтожная копеечка. Копеечки складывались в рубли. Рубли в капитал. — Савва Иванович трепетал от нервного возбуждения, дети чувствовали это, жались друг к другу. — Промотать можно любое богатство. Но можно и скопить эти вот ничтожные грязные рублики. И не для того, чтоб всякая погань, заискивая, шапку перед тобой ломала. Чтобы дороги строить, великие города, чтоб творцы могли творить, отваживая человека от его зверской, от обезьяньей природы. Русские-то наверняка от медведей произошли.
Савва Иванович вдруг поцеловал рубль.
— Не имени твоему кланяюсь, но могуществу твоему… Мамонтовы, Лахтины, Сапожниковы да и многие из родни нашей, те же Якунчиковы — из откупщиков. Шкалики считали! Это теперь я, отец ваш, вслед за дедушкой вашим, дороги строю. Мамонтовы прирожденные откупщики, собиратели грязных рубликов. Сапожниковы капиталы имеют со своих шелкоткацких фабрик… Но это теперь! Прадедушка ваш, из Сапожниковых, был раскольник и откупщик. Сначала на винной торговле деньжонки скапливал, потом развернулся на Волге. Скупил осетровый промысел да и весь морской, всю добычу каспийских тюленей.
Встал, каждого из мальчиков погладил по голове.
— Вы можете пустить свои корабли. Но прежде подумайте. Если вы свои рублики пускаете… по ветру, воротятся ли? Не лучше ли иначе делать доброе, не разбрасывая собранного, а созидая и принося людям пользу.
Савва Иванович вполне пришел в себя, но страшно ему стало за будущее.
В конце мая из Чугуева приехал Репин, и уже на другое утро в Абрамцево явился Тоша Серов.
— Какой ты Тоша! — шумел Савва Иванович. — А ну-ка, поворотись, сынку! Тоша! Ты — Антонище. Антон!
Подросток благодарно улыбался: в четырнадцать лет неприятно числиться в детях. Антон даже начал избегать Сережиной ватаги, прирос к Илье Ефимовичу, как тень. У Репина в руках альбомчик и карандаш, и у Антона точно такой же карандаш и точно такой же альбомчик. Репин пишет этюд, и Антон пишет этюд. Мальчик знал, чего хотел. Вот отрывок из апрелевского письма двоюродной сестре Маше Симонович: «Рисую довольно много и с охотой, и если теперь поеду с художником Репиным в деревню, то за лето сделаю огромные успехи».