Савва Морозов: Смерть во спасение
Шрифт:
Под разговоры о Бугрове и разошлись. Но в головах-то не он сидел — пьяненькие вечерние мысли к Хитрову рынку уносились. Право!
Было сущей авантюрой поддаться на уговоры Максимыча и рьяно поддержавшего его художника-декоратора Симова, чтобы ночью идти в трущобы Хитрова рынка!
Положим, художнику предстояло делать эскизы к пьесе Горького «На дне», а дальше «Стрельны» да «Славянского базара» не бывал. Положим, и нижегородскому босяку не терпелось познакомить господ артистов с босяками московскими. Да и вообще — кто
Но такова уж психология разгульной ватаги. Все они опять славно поужинали в
«Славянском базаре» и хотели уже было кликнуть лихачей и с ором на всю Москву пуститься на Спиридоньевку. Уже и начали вставать из-за широко раскинутого стола, когда официанты под белы ручки ввели Гиляровского. Ясно, Максимыч первым побежал обниматься, сильнее обычного окая:
— Мой дядя Гиляй! Поздно-то чего? Все уж за шубами, да за моим пальтухом, хотели спускаться!
А дядя Гиляй не только для «Славянского базара» — для всей Москвы личность приметная. И рост, и плечи, и морда, и брюхо навыкат. После того как Репин усадил его среди казаков, писавших «Письмо турецкому султану», ему проходу не было. Он, конечно, своей роли подыгрывал; басом рыкнул, всех обратно усадил:
— Кой хой — да не стой! О чем шум?
Шумел-то он больше всех, но Горький покладисто объяснил:
— Да вот мое «Дно» ругают, охальники.
— Кто смеет?
— А Тимофеич, Тимофеич.
— С какой стати?
— С миллионной, дядя Гиляй, с миллионной. Где вы, говорит, таких босяков найдете?
— Это в Москве-то не найти босяков? Нет, Савва Тимофеевич, ты не прав. Босяков предостаточно. Хочешь, с самым знатным познакомлю: О!
Они и сами-то знакомы были мало, но уж такой характер у лучшего московского репортера. Не обижаться же.
Все опять дружно уселись за столы. Этак еще часа на два! Сговариваться? Да ничего подобного! Само собой как-то уговорились. Чего откладывать — прямо сейчас и пойти к босякам! Уж на что рассудительны Станиславский с Немировичем — и те поддержали в два голоса:
— Веди, дядя Гиляй!
— Тебя комендантом Хитровки избираем!
Художник в восторг пришел:
— И никаких!..
Надо было видеть эту ораву господ в бобровых шубах и собольих шапках, которые, кое- как одетые швейцарами, кричали лихачам:
— На Хитровку!
— В Утюг!
— В Сухой Овраг!
Московские лихачи — народ тертый, но и те опешили. Ну, к цыганам, ну, в какие-нибудь богом забытые бордели Сокольнической рощи, но Хитровка, господа хорошие?! Тем более, и время-то за полночь перевалило. Шуточки вам?
Тут уж Гиляровский втолковал:
— Вы меня знаете — шутковал я когда? Нет. Значит, и сейчас не шучу. Без разговоров! А коль в штаны наклали, так высадите нас на подходе. Сядайте, будущие босяки! — таким широким жестом всех пригласил, что лихачи не
Целым цугом покатил. Народу-то много. Ведь и Москвин, и Качалов отставать от компании не захотели. Одному предстояло играть странника Луку, другому Барона. Ну, а Станиславскому — главного выпендрёгу, Сатина. Вот какую роль отводили Савве Морозову — о том никто не подумал. «Не сносить тебе, Савва, головы.» — подумал. Правая рука непроизвольно скользнула под шубу — тут ли револьвер? Ага, никуда он не делся. Хорошо так, угрето притаился во внутреннем кармане. Швейцары, разумеется, не посмели бы позариться.
Без шубы-то был только один Максим Горький. В пальтишке полубродячем. И, как водится, в сапогах. Куда ни шло, маленько под босяка косил. Ему бы первым в эти черные подвальные дыры лезть. Но он дорогу не знал. Хожалым туда был только Гиляровский. Он в своей роскошно распахнутой шубе и попер.
Решили начать с «Утюга». Эта подвальная ночлежка была не самая страшная. На спуске даже крохотная газовая лампочка горела. Заслышав топот бесцеремонных барских ног, сам хозяин ночлежки выскочил навстречу:
— Я-то думал!
Гиляровский маленько ткнул ему кулачищем:
— А ты, Бордодым, не думай. Не полиция.
— Да рази полиция посмеет лезть в мою дыру? Не смеши, Гиляй!
— Во-во. А господа артисты смеют. Показывай своих босяков. И без разговоров, Бордодым!
Таково уж прозвище было хозяина «Утюга». Скупщик краденого, стало быть, вполне подходящее имечко. Гиляровского он, разумеется, знал. Но ведь и тот приходил только днем. Да и тов единственном числе. А тут сразу столько дорогих шуб!
— Как бы вас того. не обидели постояльцы!
— А ты, Бордодым, будь нашим околоточным, — решительно ткнул ему в спину Гиляровский. — Да фонарь, фонарь давай. Темень, поди?
— А зачем нам свет, Гиляй?.. — хихикнул панибратски Бордодым.
Но фонарь чья-то услужливая рука подала. Видно было, что это пока что «господская», «чистая» часть ночлежки. Подвал на клетухи вдоль длиннющего коридора разгорожен. Без дверей, разумеется. Нары двухъярусные видны, иные даже с матрасами. Народ воровской и бродяжий уже на ночь собрался. Кто в карты играет, кто в щелбаны, кто жует что-то, а кто и бабенку без оглядки на соседей знай себе брюхом гнетет. Под одной лампочкой какой-то испитой человек даже книжку читает.
— Не твою ль, Максимыч? — толкнул Савва Тимофеевич своего притихшего друга.
— Не трави душу, Тимофеич, — огрызнулся тот. — Чего нас сюда понесло? Будто я на таких нарах не леживал.
Бордодым уловил разговор:
— Ты-то, кажись, тоже из босяков?
Все расхохотались, и громче всех, конечно, Морозов. Обитатели ночлежки зашевелились, стали подымать кудлатые головы.
— Гли-ко! Паханы какие-то?
— Можа, эти... как их... христолюбцы?
— Христоблядцы! Спать не дают.