Савва Морозов: Смерть во спасение
Шрифт:
— Наши за грибами ходили, да все разбежались из-за грозы, меня позабыли, — без особой тревоги, будто самое обычное дело, объяснила заблудившаяся девушка. Или дама? Кто ее знает?
Наверное, из дачников.
— Да вы воспаление схватите!
У Саввы, как заядлого курильщика, спички были при себе, в кожаном кисете не промокли. Под колючими лапами он наломал не пробитого дождем сухостоя, быстро вспыхнул костер. Веселый, радостный, неподвластный ливню — огромные еловые лапы воду на стороны сливали лучше всякого
— Раздевайтесь! — велел Савва.
— Да как же раздеваться? На мне нитки сухой нет.
— Вот до последней нитки и раздевайтесь.
— Да я же.
— Девушка? Женщина? Ерунда. Коль стыдитесь, я помогу.
Он бесцеремонно стащил с нее платьишко, не через голову, а как-то умудрился к ногам спустить, — чего ж, летнее, было с широким разрезом. Может, и порвал маленько, вслух заметив:
— Надо же, с моей фабрики! Ситчик, ситчик, говорю!
Нижняя кисейная рубашонка уже сама собой сползла.
Девушка безмолвно, ошарашенно смотрела на него. На ресницах дрожали капельки дождя.
— Со мной никто так... никто.
— Ничего, привыкайте. — Он взял ее на руки и подержал над огнем.
— Не поджарьте.
Что-то вроде улыбки мелькнуло в ее глазах. Савва Тимофеевич, да что там — просто шальной Саввушка! — губами начал сушить мокрые ресницы. Про усы свои, от дождя обвисшие, он напрочь позабыл. А она возьми да и дерни за мокрый кончик:
— Щекотно же!
Он совсем ошалел:
— Ах ты, шалунья!
Костер полыхал под дождем вовсю, и душа его полыхала. Одиночество! Черти его косматые бери!
Он, наверное, что-то бормотал в оправдание, лягаясь ногами по горячим головешкам. Ее пятки, слава богу, до огня не доставали, а она все равно твердила:
— Да поджарите, поджарите же!
Даже кабардинцу стало интересно. Что выделывает хозяин, что? Хозяин, бабу какую-то валяет по истоптанной траве и бьет голыми пятками по раскаленным углям! Угли даже копыта жгут, фр-р!.. Да и трава хороша, когда помята. Конь брезгливо фыркнул и отошел к нетоптаному, омытому дождем клеверу, который с верхней поляны сплошным ковром скатывался к ели. Ох, люди, люди!..
Вечером Зинаида, лежа в кровати, обиженно зевнула:
— Что-то, Савва, ты не ложишься?
— Устал я, на диване посплю.
Она подавила обиду.
— Да ведь поговорить бы надо. Что мы, чужие. Как наши гости! — Чувствовалось, ляпнула что-то не то, но остановиться уже не могла. — Неловко как-то перед Антоном Павловичем. Утомила его поездка в Киселево. И разговор этот с Ольгой тяжелое впечатление оставил. Разные они люди. Она здоровьем так и пышет, кровь с молоком. А он… И разница в возрасте, и здоровье. Ты-то, Саввушка, здоров ли?
— Да, да! — откликнулся он с дивана. — Спать хочу.
Луна светила, деревья шелестели под ночным ветерком. Дождя не было. Прекрасная ночь.
— Очень разные люди.
— Мы, что ли?
— Да не о нас же говорю!
— А-а.
— Возраст, что ли?
— Не в возрасте дело — в характерах, Зиновея.
Она терпеть не могла, когда ее, на манер свекрови, называли Зиновеей.
— Что с тобой, Савва?
Он не ответил. Действительно, что с ним?
Когда Зинаида-Зиновея сочно всхрапнула, он вышел во двор покурить. Босиком, как был. Поэтому и шаги его не услышали. Из-под нижних колонн роскошного парадного крыльца послышались голоса:
— Право, ты прекрасна!
— Да перестаньте, барин! Я просто девка деревенская. Поденщица у твоего дядюшки. За рублишки-нелишки.
— Что, плохо платит?
— Кому как. Если приглянется, и озолотить может.
— Да, да, он такой!
— А ты-то в него ли? Чего зряшные разговоры ведешь?
— Ах, разговоры! Ну, погоди у меня!
Слышно, как кого-то с хохотком потащили по росной траве в беседку.
— Растешь, Николка, — похвалил дядюшка, только сейчас зажигая папиросу.
Его уже не слышали, хотя беседка всего-то в ста метрах была.
Когда устраивались здесь, он приказал разместить разных причудливых беседок по всему парку. Зинаида еще смеялась: «Да для чего они?»
А вот для того!
Одиночество! Какое, к лешему, одиночество! Он знал, что в следующую ночь приведет свою лесную пассию в одну из таких укромных беседок. До гостеприимной ели слишком далеко, босиком-то не добежать.
Савва только сейчас понял, что шлепает по росной траве, и зябко поежился.
Глава 4. Бомбы
Савва Тимофеевич Морозов вернулся из Парижа.
Ах, Париж, опять Париж! Просто в какой-то момент все осточертело, он по телефону заказал роскошнейший «люкс». Почти в том же самом купе и обратно вернулся. Голова немного проветрилась, душа отстоялась. Гонка по железной дороге была как крепкий рассол после сильнейшей пьянки. Только огорчало, что за ним по пятам какая-то полицейская слежка — эти неумытые хари в любом костюме он узнавал. Ну, и черт с ними. Впервой, что ли? Жизнь российская стала каким-то призрачным бредом.
В Париже к нему подошел совершенно незнакомый человек и отрекомендовался:
— Честь имею, Савва Тимофеевич, передать вам привет от Бориса Савинкова! Он благодарит за деньги, которые вы дали. Убийство подлеца Плеве обошлось нам в тридцать тысяч, но сдачи ведь вы не потребуете?
— Не потребую, — ответил Морозов. — Не спрашиваю — кто следующий, но в случае нужды помогу. Единственно, любопытствую: за мной действительно ходит хвост?
— Да. И даже не один. Но будьте уверены: наши люди незримо проводят вас до Москвы.